"Давай в могилу - мне за тебя кусок хлеба дадут"

- В 1933 году дед единоличником был. Как услышал, что по людям "буксиры" ходят, заколол свинью, спрятал возле колодца. Мать рассказывала, ее родной брат пришел с "буксирами", не пожалел семью. Весь двор пиками искололи. Мясо нашли. Из кладовой все забрали. Проснулась мать на следующий день - одна вода в хате и я маленькая, 3 годика, - вспоминает обыск 1933-го Галина Кущ, 81 год, из села Ярески Шишакского района Полтавщины. В годы Голодомора в селе вымерло больше половины людей.

Галина Филипповна, худощавая, с седыми коротко стрижеными волосами привстает на широком диване, опирается рукой о подушку. Она почти не ходит. Комната небольшая, убранная. На тумбочке стоит лампа без абажура, несколько бутылочек с лекарствами, металлическая кружка с водой. На тарелке ломоть хлеба. Еще в одном блюдце - нарезанный лимон. На соседней кровати разложены шприцы, вата, несколько упаковок с ампулами.

- Фамилия отца - Журилко Филипп Николаевич. Его баба нагуляла. Остальные дети от деда - Крохмальцы. Но жили дружно. Мои родители женились перед голодом. Меня родили. Любили друг друга - души не чаяли. Но папу помню только по карточке, - говорит. - Осенью, когда начали бедствовать, кто-то корову из колхоза украл. На отца и маминых братьев свернули. Их по улице Жигунами звали - что шустрые, а может, жадные были. Вбросили в яму в Диканьке. Полгода там отсидели. Мама кофты, юбки - все на базар выносила. Меняла на еду и отцу передавала. Перед войной узнали, что он не виноват. Парень с улицы видел, как двое мужиков вели корову. Ему пригрозили, если кому скажешь - не будешь жить. Он и молчал. А когда шел на фронт, матери признался, что жигуновские ребята пострадали ни за что. Отец из ямы освободился, но долго не прожил. Пошел на бойню работать. Была, где сейчас станция поездов. Там галушками кормили. Он изголодавшийся. Наелся - не дошел домой, в лесу умер. Мать на тележке забрала. Похоронили в огороде. Когда отца не стало, она ушла от свекров. Не знаю, по своей воле или выдворили ее. Но поселились мы в пустой хате, где вымерли хозяева.

Вытирает слезы.

- Если бы не сосед, не помню, как его звали, кто знает, выжила бы или нет. Он в колхоз свиньям помои возил. Натянет гущу, делится. Мать даст помоев, я выем и пальчиком миску вылижу. В конце улицы за полем стояла столовая для солдат. Мы, детвора, из кустов выглядываем, как волчата, может, что-то дадут. Один машет - подбежишь, даст кусочек хлеба. А второй поманит, и как всыплет по голове или где попадет. Солдаты нам позволяли объедки со стола взять. Все в одну сумку сгребу, принесу домой. Высыпала на стол - вот куски хлеба, вот каша, рыбьи головы. Не искала ложки и миски. Руками ела.

Галина Филипповна вздрагивает, будто от холода, кутается в синтепоновое одеяло. Говорит дрожащим голосом:

- В Яресках большой голод был. Умирали прямо по хатам, возле дороги лежали. Людей не хоронили. Где сейчас колодец, яму выкопали. Туда трупы сбрасывали. Мать рассказывала, дядя возле дороги лежал. Еще живой, ногами дергал. Его грабарь в яму волочит. Приговаривает: "Давай в могилу - мне за тебя кусок хлеба дадут".

Слева от дома есть колодец, о котором вспоминает Галина Кущ. Мужчина и женщина стоят там с пустыми ведрами, разговаривают.

- Мы не здешние, - говорит женщина. - Стариков осталось немного, все младшие живут. Как было здесь раньше, не знаем.

Поворачиваю на ул. Садовую. Справа от дороги старый яблоневый сад. В деревянном заборе нет нескольких секций. За ограждением три могилы. На двух - синие металлические кресты. На третьей - памятник с пятиконечной звездой. Здесь похоронен отец Галины Кущ, ее дед и баба. В нескольких метрах от могил - огород. На нем пока не скосили кукурузу. Дедовской хаты Галины Филипповны не осталось. Дворик достался одной из невесток.

Садовая - одна из самых старых улиц в селе. На ней 13 хат. Дорога не асфальтирована. Из старожилов здесь живет Елена Третьяк. Возле ее ворот вкопана деревянная скамья.

- Идите к бабе. Она любительница рассказывать, - встречает Мария, племянница Елены Михайловны.

Провожает в небольшую хату. В комнате на высокой кровати в черной юбке с зелеными полосками и мужском свитере сидит 87-летняя Елена Третьяк. На голове платок. Маникюрными ножницами вытягивает резинку из старой юбки. Очками не пользуется.

- Я самая старшая на углу. Все помню, - откладывает юбку в сторону. - Хата на этом дворике стояла. Рубленная, аж блестела. Отец, Михаил Иванович, охотой занимался. Мать, Мотря Степановна, с детьми дома. Было нас пятеро - Полина, Надя, Мария, Галя и я, самая младшая. В 1933-ом первым делом богатых раскулачивали. Нас сильно не трогали, потому что отец в колхоз вступил. Коня туда отвел и свиней отдал.

А через немного времени - голод страшный начался. Было, едет подвода с бойни. Там кости, кишки, всякие отходы. А за подводой дети бегут. Худые и страшные. И каждое кричит: "Это моя кость, то моя". А я громче всех - все мое, все, потому что есть хочу, - женщина разводит руками, будто видит перед собой подводу и хочет что-то ухватить.

Сестры Елены Михайловны работали в колхозе. Приносили с работы по несколько морковок, по свекле. На том семья и жила.

В Яресках в 1933-ем открыли приют на 20 детей. Брали сирот. Там работала старшая сестра - Надежда.

- Пришла с работы, говорит родителям, что есть в приюте мальчик Алешка, лет 5. Аж плачет, просится у нас жить. Отец глянул на мать, рукой махнул, мол, где пятеро детей, там и шестое поместится, - вспоминает Елена Михайловна. - Привела его Надя, на скамью посадила. Малое и худое, только глаза светятся. Галя расспрашивает, откуда взялся. Он помолчал немного, а потом рассказал, что жил в Печенежском (пгт Печенеги на Харьковщине. - "ГПУ") районе. Мать от голода худая сделалась. Он ей ягоды носил, траву ладонями тер. А она не ела. Умерла. Отец пообещал отвести на вокзал, возле поезда еды купить. Привез на станцию, поставил у ограды. Пошел и не вернулся. Вечером улеглись спать на печи. Мать, как всегда - возле меня. Слышу ночью, передвинулась к Алешке. Зову ее, а она: "Спи уже. Возле тебя побыла, еще этого ребенка погрею". Он с нами голод пережил. А после войны брат его родной из Ленинграда нашелся. Сообщил, что отец выжил. Но Лешка к ним не вернулся. Сестру Надю "мамой" называл.

- Поносила жизнь. Теперь ноги не держат, - Елена Михайловна опирается на палки, медленно идет через комнату к окну.

Такие люди хорошие по улице жили. Видишь, по соседству фермер выстроился, - кивает в окно на высокий дом из красного кирпича. Теперь там живет семья предпринимателя Алексея Шульги. - Клавдия Самоткан там жила. Забора у нее не было - только проволока колючая натянута. И хата слабенькая, мазанка. Зато Клавдия - ох и молодец баба была. Такая низкая, толстая, с черной косой. Баранки пекла, на базаре продавала. Кацапка, - садится на стул у окна. - К Клавдии ходили на гулянки. Молодежь гуляет, потом спать вместе ложатся. Клавдия только за двери, все в корзины. Понабирают баранок. Никогда не ругала. Когда голод начался, Клавдия семью спасла. Нарвет щавеля, повяжет пучками и на Полтаву несет пешком. Это же почти сто километров. А в городе продает пучок по 20 копеек. Хлеба купит, сыну и мужу несет. Только не долго с тем мужем жила. После голода бросила его и вышла замуж за Пивторыдядька - председателя колхоза.

- Сосед Дмитрий Исакович Кора постоянно обижал свою Гальку, - Елена Михайловна показывает на первую хату с улицы. За ней разросся старый садик. На одном из деревьев висит ватное одеяло. Края ободраны. В сарае открыты двери. Во дворе никто не видно.

- Дмитрий плотником был, работяга, - продолжает. - Раскулачивали их, выносили огромные сундуки из хаты. А там - платки, корсетки, всякого добра. У Коры было шестеро детей. Только с женой плохо жили, дрались. Он к другой ходил. Галька наварит есть, видит - он с работы идет, и бух - все из кастрюли в помои. Чтобы Коре не досталось. Черт их знает, как голод пережили. Видно Кора к любовнице ходил есть, - пожимает плечами Елена Михайловна.

Справа от жилища Елены Третьяк - белая хата, покрытая шифером. Около дороги лежит куча нерубленных веток. Немного дальше - насыпан щебень, выложен желтый кирпич. На дереве за хатой висят детские качели. В нескольких метрах от нее - колодец. Гребутся три красные курицы.

В 5-7 метрах от колодца построена еще одна хата. У ее стены залили фундамент. Забора нет. Здесь, по воспоминаниям Елены Третьяк, жила семья Калиманов.

- Хаты плохенькие стояли, мазанки. В одной ютился Калиман с женой и двумя детьми, а в другой - его сестра. Сейчас там их родственники строятся, - рассказывает Елена Михайловна. - Старый Калиман не очень рабочий, вороватый дядя. В колхоз не пошел, единоличником держался. Но у них и брать не было чего. От голода не поумирали, но очень о них не помню.

А второго соседа Семена Штыма похоронили. Горбатый, чудной такой был. Плотником работал, с отцом на охоту за зайцами ходил. А жена его Мария до голода по людям зарабатывала - гладила, обслуживала по дому. Семен слабо ел, все детям оставлял. Вот и умер. Осталась Мария сама с двумя ребятами.

Говорят, они все умерли в Голод.

- Дальше Череки хата стояла. Это - уличная кличка. Как по-настоящему их, не помню. Голодомор пережили. А где делись, запамятовала. И хаты их нет, во дворе никто не живет.

Возвращаюсь в село. В окнах хат горит свет. Где-то включили телевизор, слышится музыка из рекламы о стиральном порошке. Солнце опускается за лесополосу на краю Яресек. На дорогу ложится туман.

- Чоп-чоп, домой, - загоняет во двор четыре козы 78-летняя Мария Дзюба.

Поясницу перевязала пуховым платком. Несет несколько кусков тыквы, бросает среди двора. Козы мекают, толкаются головами, грызут тыкву.

- Вот еще голодающие, - смеется. - На этом углу у меня одной аж до недавнего времени сохранилась старая родительская хата. Инвентарь туда складывали, уже завалилась. В ней я родилась - 30 ноября 1933 года. Как раз голод сумасшедший. Мать говорит, килограмм меня было, чуть не вытянулась. А записала она меня в 1934 году, потому что в голодовку никто учет не вел.

Мария Ивановна - младший ребенок в семье. У нее были сестра и брат.

- Уже пухли от голода. Тогда отец устроился на бойню и юшку приносил. Вот как-то выжили. По весне листья жевали, траву. Лизнули горя, - плачет. - Мать рассказывала, людей никто не одевал, не хоронил. В хатах лежали и мал и стар - пораспухали. Вонище по селу. В яму за колодцем по полсотни за раз стягивали. Только тем и спасались люди, что в лушпайках на бойне рылись. Ох и трудно такое вспоминать. Немец на нас наставлял пистолет, говорил: "Пух-пух, партизан". Так то не такое страшное, как от голода пухнуть.

×