Вот юбилей. Говорим: Большая Поэтесса. А спроси вчерашнего школьника о Лесе, и он спутает ее с Линой Костенко, а то и с Марусей Чурай. Ну, вспомнит "Contra spem spero" или "Лесную песню", еще и процитирует школьную хохму: "Ти хто? — Я мавпа лісова! Ги-ги!".
А впрочем, и хорошо, что он не знает больше. Потому что советское популярное "лесеведение" слишком приблизило ее образ к образу паралитика Корчагина: конечно, была прикована к постели, а столько всего написала! Этот имидж когда-то создали именно для школы, и его стоит забыть. Но где новый "школьный" имидж?
С этим всегда были хлопоты. Ее муж, Климентий Квитка, говорил: написать биографию Леси невозможно, потому что она не жила общественной жизнью. Ну, общественную жизнь ей придумали, и поставили между статуй: Великий Кобзарь, Великий Каменяр, и она, Дочь Прометея. А где же живой человек за этой патетической приблизительностью?
В Вене Леся с мамой часто пили пиво в мужской компании
А хочется — живую. Какой она была? На снимках — наглухо в черном. Или в венке, вышиванке и плахте, как тогдашние народолюбцы наряжались для фотографирования. Впрочем, якобы есть любительский портрет: дама с пышным бюстом номер четыре. Наверное, художник спутал ее с мамой, Еленой Пчилкой, пышной красавицей. Леся — другая. У нее было имя — еще с детства — Зея, Зеичек (от кукурузы "зея японика"), то есть такой тонкий стебелек. В той семье у сестер были параллельные мальчишеские имена: Дроздик, Гусь, Зеичек.
18-летний Зеичек, будучи в Одессе, носил чесучовую матроску, читал Нансена, играл на фортепиано "Матросскую песню" Шумана и писал домой: пришлите мне мою саблю, чтобы отбиваться от собак! Значит, была сабля.
Летом 1891-го в Крыму Леся, загоревшая блондинка с голубыми глазами, постриглась под мальчика. Волосы отрастали и торчали, как у ежа. И она носила татарскую чадру. Об этом написала домой уже из-под Одессы, с Лимана. Мама тут же ответила: "Ах, дорогой мой Зеичек... остерегайся! На лодке, сохрани Бог, ни с кем не рискуй никуда ехать. Кто там знает их порядки, какими способами спроваживают они и теперь из-под одесских водных сторон так много женских молодых особ в Турцию!".
Мама боялась, что ее украдут. Ее таки украли. Но об этом позже.
В Вене Леся с мамой часто пили хорошее пиво в мужской компании. Компания была из практичных галичан. Те спорили, что лучше — Венера Милосская или куль соломы, а две артистические схиднячки подсмеивались над ними. Под пиво это выходило очень хорошо! Венским ребятам было на что посмотреть. Ведь Пчилку за ее крутой характер называли "Та баба, которой сам черт на вилах галоши подает!" А Леся пошла в маму темпераментом, а от папы взяла спокойный здравый смысл.
Для равновесия: где-то после этого Леся, врожденная аристократка, в Колодяжном варит варенье, маринует сливы и груши, солит грибы, собирает сметану. А вечером играет себе на фортепиано Чайковского, Бетховена, Шопена, Гайдна, Вагнера. У нее был хороший слух — к музыке и к языкам. В своих путешествиях по Европе, Азии и Африке она снимала квартиру только там, где было фортепиано.
Она называла себя "животное травоядное", любила вишни и арбузы. В Одессе на базаре, выбирая арбузы, заодно знакомилась с кавалерами. Она сама любила их выбирать.
"Был Пашкевич, юноша длінний і тихий-тихий"
Жизнь складывалась так, что кавалеры были, главным образом, для созерцания. Она просила, чтобы в письмах ей описывали знакомых или новых молодых людей. И даже папа писал ей своим неподражаемым суржиком: "Был Пашкевич, юноша длінний і тихий-тихий...".
Она говорила: "Я мало жила за 31 год своего присутствия на свете. Года два интенсивной жизни, а это все не то полжизни, 1/4 или 1/10 жизни, вместе мне теперь и 16 лет еще не исполнилось".
А впрочем, два кавалера у нее были совершенно особенные. Сергей Мержинский (кстати, женатый) и Климентий Квитка. Она их выбрала, как всегда, сама. Выбрала, потому что обоим угрожала смерть. Есть ее стихотворение, посвященное Мержинскому: "...кликнуть к бою злую кикимору, которая тебя забирает. Взять тебя в бою или умереть с тобою!".
Значит, мужчину нужно брать в бою. То есть отбить. Но не у другой женщины, а у самой Смерти. Один раз, с Мержинским, ей это не удалось, во второй раз — да.
А почему мы до сих пор не говорим о ее поэзии? Потому что здесь и лежит подтверждение того, что Леся украдена — как поэтесса.
Франко говорил: эта больная девушка — единственный мужчина среди наших литераторов. Говорить так о живом человеке — нужно уметь. Но еще жестче сказал Игорь Костецкий: горько и досадно, что Леся Украинка не состоялась. Потому что на искусство она часто смотрела глазами не своими, а как бы взятыми напрокат у Франко. "А между тем масштаб ее личности явно превосходил то, что выходило из-под ее пера и что удовлетворяло ее соотечественников и ее лично..."
Когда-то она сказала о Нечуе-Левицком: "Чем такие романы писать, то лучше перья щипать!". Как видим, позже Костецкий сказал что-то похожее про ее стихи. Он окрестил их "югендстилем", недостойным взрослой литературы.
Ее стихотворения до сих пор привычно цитируются как гражданская лирика или пророчество: "Да, я умру, и в мире разгорится Покинутый огонь моих песен, И сдерживаемое пламя засияет, Ночью подожженное, будет гореть днем!".
Иногда масштаб ее личности явно превосходил то, что выходило из-под ее пера
А это же было стихотворение альбомное. Оно подходило бы гимназистке, потому что посвящено кавалеру, ее покинувшему, и она посылает эту строфу ему в спину: дескать, вот когда я умру, будешь знать!
Впрочем, она настоящая — не в стихах, а в письмах и в драматургии. Но публика всерьез до сих пор воспринимает только ее стихи, а если говорить о пьесах, то... Ей был сон осенью 1896-го: "...снится мне, что идет моя драма на сцене, и главную роль я играю сама; в публике ничего не слышно; в конце концов, финал, на сцене почему-то темнеет, я — хотя это мне по роли не полагается — спрашиваю: "Почему не опускают занавес?" Кто-то отвечает саркастическим тоном: "Потому что не перед кем!" Я смотрю — в партере аравийская пустыня... Моя драма провалилась, и я в отчаянии кричу: "Свисток, все царство за свисток!"
Так оно и теперь — за некоторым исключением, театр и до сих пор не дорос до ее драмы.
13 (25) февраля 1871 в Звягеле (Новоград-Волынский) родилась Лариса Косач. Ее мать после этого заболела анемией, и поехала лечиться. Ребенок выжил благодаря отцу
1876 — "Меня перенарекли Лесей..." — из письма дяде М. Драгоманову
1885 — операция, удаление пораженных туберкулезом костей левой руки. Позже Леся назвала это "началом Тридцатилетней войны"
1893 — первая книга стихотворений "На крыльях песен"
15 февраля 1901 — у нее на руках умирает С. Мержинский, в ту же ночь написана поэма "Одержимая"
1907 — венчание 36-летней Ларисы Косач с 27-летним Климентием Квиткой (он пережил ее на 40 лет)
1913 — Леся Украинка умерла в Грузии. Похоронена на Байковом кладбище в Киеве
3 
1
Комментарии