Без души

 

Тело праведно. К нему грех не прилипает. Это душа пропитывается грехом. Боится душа, соблазняется душа, страдает душа. Потому тело должно ее беречь. Я — тело. Я — оберег своей души. Ее охранник. Три года прошло с того мгновения, как я осознал себя телом. Дорогуша говорит, что это у меня шиза, раздвоение. Жалеет меня. Глупенькая Дорогуша. Столько пережила, столько мужиков на себе "перевозила", а так и не поняла сути. Шизы не бывает. Бывает только жизнь до прозрения и после. А большинство жизней проходят вообще без прозрения. Вот и все.

Я был старшим технологом на производстве. Имел деньги, валял на койку секретарш, по субботам развлекался большим теннисом. День в конторе, ночь — в клубах и пабах. Энергии — море. Мог жить и без сна. Жадно жить, как мартовский кот. И только одна маленькая мысль меня доставала. Всего одна щель зияла в шатре моей жизни. Но в эту щель навеяло таких ветров, что опрокинулся шатер. И я остался голый, как стерва...

Я думал, что это была мелкая паранойя. Понимаете? Ну, в каждой крепкой структуре есть свой аппендикс, своя черная дыра. Так и мой психоаналитик говорил: "Вы — идеально здоровый человек, поэтому вам собственная фобия не помешает. Это так, для полноты бытия". Но случилось по-другому.

Не помню, когда впервые возникло это подозрение. Или даже не подозрение, а тайная уверенность, что когда в моей квартире никого нет, там все равно кто-то есть. Понимаете? Я жил сам — один, никто никогда не мог войти в мой дом. Никто не держал в руках ключ от моих бронированных дверей. Ежедневно я выходил из дома, замкнув двери на четыре оборота. Я знал, что там, в квартире, никого не может быть. Но какое-то чувство подсказывало, что там таки кто-то есть! В конце концов, у меня появилась привычка во время обеденного перерыва звонить по телефону в свою пустую квартиру. Семь цифр и длинные гудки. Страх, что там поднимут трубку. И в то же время — желание, чтобы подняли. Сначала это меня развлекало. Потом стало навязчивой практикой, которую я никак не мог оставить. На сеансах у психоаналитика я сам смеялся с этих звонков. Смеялся. Но однажды на мой звонок ответили.

4

Шо, опять по вагонам выть? — возмущается Коржик.

— А жрать ты хочешь? У-у-у, в рыло дам! — без злобы угрожаю я, ведя их в направлении метро.

— Декарт, ты нас доконаешь этим пением, — заламывает пальцы Коржик.

— Так вам и нужно, — отрубаю.

Это Накакава назвал меня Декартом. Я говорил ему, что я — тело, без имени и без души. И что мне насрать, как меня будут называть. Накакава якобы когда-то читал, что проблему тела и души выдумал Декарт. Вообще, Накакава любит гнать о трансцендентальной субъективности и феноменологической редукции. Я ему не верю. Я только что опорожнил в Дорогушу содержание своих семенников. Я немного вял, разнежен. Возможно, это и была феноменологическая редукция?

Я завожу всю братию на станцию метро. Мы будем здесь петь. Мы учтиво платим за жетоны и спускаемся на перрон. В вагон я захожу последним, чтобы всех видеть, чтобы ни один не убежал. Первой начинает Дорогуша. У нее хорошо выходят скорбные трели — это от астмы. Дорогуша — наше астматическое сопрано. За ней — Коржик с дудкой. Потом Накакава в роли тенора. Потом этот почти карликовый Рюрик с тре щалкой. Процессию завершаю я. Собираю деньги в собственный блайзер. Я — тело без души. Я не пою.

Коржик вдыхает в жерло дудки слегка хаотичный звукоряд. И мы продвигаемся сквозь пас сажиромасс у.

Ты идешь по мосту узкому

Всю жизнь по мосту узкому

Берега твои разошлись. —

затягивает Дорогуша коматозно.

Расступились и никому

Их уже не свести никому

Как когда-то… —

вторит Накакава своим козлиным тенорком.

Рюрик трещит тре щалкой, как гремучая змея. Коржик дует. Дорогуша похрипывает. Накакава говорил, что это он выдумал такой жалобный текст.

— Подайте телу, которое потеряло душу! — выкрикиваю я и пытаюсь на ходу заглянуть в как можно больше глаз. Не знаю, почему, но это срабатывает. Медяки сыплются в мой блайзер. А может, они платят, чтобы мы быстрее мимо них проходили и не воняли в их носы. Вонь — добрый возбудитель милосердия.

Трещит Рюрик весьма бездарно. Да и трещание в данной музыкальной палитре не нужно. Зато этот курдю пель способен на некоторые более важные экспромты. Его низенькую фигуру не все и замечают. А здесь есть за чем понаблюдать. Рукой, свободной от тре щалки, Рюрик прощупывает манатки благодарных слушателей. Вот и сейчас он разглядел в чьей-то дамской сумочке поживу. К счастью, только я замечаю, с какой филигранностью Рюрик переводит чужой бумажник в собственный карман. Все-таки ручки у него золотые.

Наши вокалисты проходят третий круг своего треноса. Мне даже кажется, что несколько прилично одетых людей начинают им подпевать. Наверное, запомнили наш хит — мы здесь уже не первый день поем. Вагон выныривает из тоннеля на свет. Громкоговоритель объявляет остановку. И в это мгновение мне в спину доносится женский визг: "Украли! Держи!". К нам прикипают несколько агрессивных пассажирских взглядов. Но вагонные двери разъезжаются, и мы бросаемся наутек через разные выходы из подземки.

Меня привела в чувство моя секретарша. Чертежи плавали в луже кофе

Мои бомжики смешиваются с пас сажиромасс ою. Рюрик переваливается, как французский бульдог. Я догоняю его в два прыжка, запускаю руку в карман коротеньких штанишек и вытягиваю оттуда украденный бумажник. Рюрик шипит на меня: "Сука". Он обижен. Он думал, что это будет его добыча. Рюрик — потомок княжеских родов. У него рост — метр сорок. Его обязательно догонят. Его всегда догоняют. Отбирая бумажник, я спасаю и деньги, и Рюрика. Милиция в его штанах не найдет ничего, кроме сухихи кусочков дерьма.

5

Я сижу в общественном парке под тремя елями. Со мной моя расческа, моя чесотка, литр водки, целый блайзер медяков и несколько купюр из украденного Рюриком бумажника.

Скоро они все посползаются, мои бомжики. А я пока еще приложусь к бутылке и расскажу вам о душе. Да, я несколько лет звонил по телефону в собственную квартиру, что на улице города Шалетт. Да, мне никто не отвечал. Но значит ли это, что у меня была мания? Нет, у меня была интуиция.

День, когда мне ответили, ничем не выделялся среди других. На моем рабочем столе были чертежи, кофе и горячий бутерброд, принесенный секретаршей. Трубку я держал правой рукой, а левой подносил бутерброд в рот, когда в динамике после одного длинного гудка щелкнуло. И мужской голос ответил: "Алло". И я выплюнул кусок прожеванного бутерброда на стол, кашлянул, собрался с силами и спросил: "Это номер ххх хх хх?" И голос безжалостно подтвердил: "Да". Мужской голос, который я слышал миллион раз. Мужской голос, который я слышал в себе. А теперь услышал его извне.

Меня привела в чество моя секретарша. Чертежи плавали в луже кофе. В трубке шли короткие гудки. Я просидел в кресле без сознания всего несколько минут. Опрокинутый кофе еще не остыл. Но мой прежний мир за эти несколько минут был уничтожен. Я слишком настойчиво звонил. И дозвонился. Семь цифр. Я вам их не назову, а то вы тоже туда начнете звонить.

Я провел в больнице несколько дней. Все анализы были в норме. Физически я был пригоден к работе. Но не нуждался в работе. Потому что пришло прозрение. Появилась ослепительная ясность: там, в квартире, я оставил свою душу, а сам — черное тело — хожу по миру. Я оставил душу, чтобы она убереглась, чтобы не запачкалась со мной. К телу не прилипает грех. А душа слабая, боится душа, соблазняется, колеблется, пачкается. Ей нестерпимы пути тела. Ей не пройти их ни за что! Я — тело. Уберегу ее. Спасу. Буду следить, чтобы никто ее не касался ее своими лапищами...

Возле меня уже хрипит Дорогуша — она давно так не бегала. У Коржика трясутся поджилки, как у новорожденного теленка. Он токсикоман. Накакава поглядывает на меня с ненавистью, потому что я — хранитель кассы. Он несправедлив ко мне. Я — тело, мне деньги не нужны. Я — честный поводырь. Я насыпаю каждому по горсти копеек, тычу по купюре из украденного бумажника. Самую крупную купюру держу для Рюрика. Он заслужил.

×