В Америке у меня было несколько друзей-индусов — одни из них были хорошими людьми, другие — плохими, остальные — ни то ни се. Благодаря обстоятельствам я, к счастью, мог помогать им. Обеспечивал их работой, давал кров и кормил, когда это было необходимо. Они были благодарны мне, благодарны настолько, что своим вниманием делали мою жизнь жалкой. Двое из них были святыми — если я правильно понимаю, что значит "святой". Особенно Гупти, которого нашли однажды утром с перерезанным от уха до уха горлом. Его нашли в маленьком приюте в Гринвич Виледж холодным и голым, распластанным на кровати. Рядом лежала флейта, а на горле, как я сказал, зияла рана от уха до уха. До сих пор так и не выяснили, убили его или он совершил самоубийство...
Я возвращаюсь мыслями к цепочке событий, которые привели меня в конце концов к Нанантати. Думаю, как это странно, что я совсем забыл о Нанантати. Вплоть до дня, когда лежал в убогом гостиничном номере на улице Сей. Лежу себе там, на железной кровати, думая о том, каким я стал нулем, ничтожеством, отребьем, когда вдруг — бинго! — выстреливаю слово: Nonentiti! Вот как мы называли его в Нью-Йорке — Ничтожество. Господин Ничтожество.
Я лежу на полу в одной из комнат его удивительного жилища, которым он так кичился, когда бывал в Нью-Йорке. Нанантати дал мне два кусачих одеяла — чуть ли не попоны для лошадей, под которыми я сворачивался на пыльном полу. Ежечасно для меня находятся маленькие задания — если я, конечно, оказываюсь настолько глупым, чтобы остаться дома. Утром он грубо будит меня и приказывает приготовить ему на ланч овощи: лук, чеснок, бобы и тому подобное. Его друг, Кепи, предостерегает, чтоб я не ел — говорит, еда плохая. Плохая или хорошая — какая разница? Еда! Вот все, что имеет значение. За пищу я готов вымести ковры сломанной метлой, постирать его одежду и отскрести все крошки с пола, как только он закончит есть. Он стал невероятным ценителем чистоты, с тех пор как я приехал: теперь везде нужно вытирать пыль, кресла следует размещать в определенном порядке, часы должны звонить, унитаз должен смываться именно так, а не иначе... К тому же этот сумасшедший индус был скуп до неприличия. Когда-нибудь я буду ужасно смеяться — когда вырвусь из его когтей. Однако сейчас я узник...
Если я не прихожу на ночь в его дом, не сворачиваюсь под конскими попонами, то когда появляюсь, он говорит: "О, так ты не умер? Я думал, ты умер". И несмотря на то что у меня нет денег, он ежедневно говорит мне о дешевой комнате, на которую наткнулся где-то неподалеку. "Но ты же знаешь, что я не могу пока снять комнату", — говорю я. И тогда он, моргая, как китаё за, сладко отвечает: "Ах да, конечно, я забыл, что у тебя нет денег. Я всегда забываю, Андре... Но когда придет денежный перевод... когда мисс Мона пришлет тебе денег, ты ведь пойдешь со мной взглянуть на комнатку, а?" После чего, безо всякой паузы, начинает настаивать на том, чтобы я оставался, сколько угодно: "Шесть месяцев... семь месяцев, Андре... ты мне здесь очень удобен".
Он не догадается использовать туалетную бумагу, потому что это противоречит его религии. Он просит кувшин с водой и тряпку
В Америке Нанантати представился мне как богатый купец, торговец жемчугами, с роскошной квартирой на рю Лафайет в Париже, виллой в Бомбее, бунгало в Дарджелинге. Мне с первого взгляда стало ясно, что он идиот. Но идиоты часто обладают талантом накапливать богатство. Я не знал, что он оплатил гостиничный счет в Нью-Йорке парой крупных жемчужин, вложив их в руку хозяину. Сейчас мне кажется смешным то, как этот селезень надменно расхаживал в фойе нью-йоркской гостиницы с эбеновой тростью, распоряжаясь налево и направо прислугой, заказывая завтраки для своих гостей, как просил портье, чтобы тот купил билеты в театр, снимал такси на целый день, и так далее, и тому подобное — и все это без единого су в кармане. У него было только ожерелье на шее, с которого он, по мере надобности, снимал одну за другой жемчужины и отдавал вместо наличности. И эта глуповатая манера хлопать меня по спине в благодарность за хорошее отношение к индусским парням: "Они все умные ребята, Андре... очень умные!" Говорил, что добрый бог такой-то и такой-то отблагодарит меня за мою ласку. Это объясняет, почему они так ржали, эти умные индусские парни, когда я предложил им выпросить у Нанантати пять долларов.
Ужасно интересно, каким образом добрый бог такой-то и такой-то благодарит меня за мою благотворительность. Я — раб этого жирного селезня-коротышки. Я постоянно в его распоряжении. Если я нужен ему, — он так мне и говорит. Когда идет в сортир, верещит: "Андре, принеси мне кувшин с водой, пожалуйста. Мне надо подмыться". Он, Нанантати, не догадается использовать туалетную бумагу. Это противоречит его религии. Нет, он просит кувшин с водой и тряпку. Он нежен, этот маленький жирный селезень. Временами, когда я пью слабенький чай, в который он бросил розовый лепесток, он подходит впритык и громко испускает воздух — прямо мне в лицо. И никогда не говорит: "Прошу прощения!" Наверно, этого слова нет в его словаре гуджарати.
В тот день, когда я оказался в комнате Нанантати, он как раз был в процессе, так сказать, омове ни я — стоял над грязной миской, пытаясь обвить искривленной рукой шею. Рядом с миской стояла латунная чаша, которую он использовал, чтобы менять воду. Он предложил мне побыть тихонько при церемонии. Как мне было приказано, я молча сел и наблюдал, как он пел, молился и время от времени сплевывал в миску. Так вот какие они, эти удивительные апартаменты, которыми он так хвастался в Нью-Йорке! Рю Лафайет! Там, в Нью-Йорке, это звучало для меня, как название главной улицы. Я думал, ее заселяют одни миллионеры и торговцы жемчугом. Когда ты на противоположном берегу, это действительно звучит прекрасно — рю Лафайет. Так же, как и Пятая авеню, когда ты уже здесь. Невозможно представить, какая мусорная свалка на этих роскошных улицах. Так или и наче, вот я наконец и здесь, сижу в роскошных апартаментах на рю Лафайет. А сумасшедший селезень с и скривлен ной рукой осуществляет ритуал омове ни я. Кресло, на котором я сижу, сломано, кровать распадается на две части, обои свисают лоскутами, под кроватью стоит чемодан, полный грязного белья. С того места, где я сижу, виден жалкий дворик внизу, где расположилась аристократия рю Лафайет со своими глиняными трубками. Пока он монотонно распевает славословия, я размышляю, каким же может быть то бунгало в Дарджелинге. Его пение и молитвы бесконечны.
Он объясняет мне, что обязан умываться определенным предписанным способом — этого требует его религия. Однако в воскресенье он купается в оловянной ванне — по его словам, Всевышний закроет на это глаза. Уже одетый, он подходит к шкафу и застывает перед маленьким идолом на третьей полке, а потом начинает повторять свое мамбоджамбо. Если будешь молиться так ежедневно, говорит он, с тобой ничего не случится. Добрый бог, чье имя покорный слуга не забывает никогда. И тогда он демонстрирует мне свою и скривленн ую руку — как-то, в день сомнений, пренебрегши полным повторением всех песен и танцев, он попал в аварию в такси. Его рука похожа на испорченны й компас. Это больше не рука — это бедро с прикрепленной к нему стопой. С тех пор, как руку восстановили, он обнаружил пару опухших лимфоузлов под мышками — толстенькие лимфоузлы, точь-в-точь как собачьи яйца. Оплакивая свое состояние, он вспомнил вдруг, что врач рекомендовал ему более свободную диету. Сразу же он умоляет меня сесть и написать меню, в котором будут рыба и мясо. "А как насчет устриц, Андре, — для маленького братика?" Однако все это только для того, чтобы произвести на меня впечатление. Он не даже не собирается покупать себе устриц, мяса или рыбы. По крайней мере — пока я здесь. Мы будем питаться чечевицей, рисом и другой постной едой, которую он хранит на чердаке. Сначала я убегал прочь, когда он жарил масло, но сейчас я выдерживаю все до конца. Он был бы весьма доволен, если бы мог заставить меня выблевать всю еду — тогда появилось бы еще что-то, что можно положить в буфет вместе с сухим хлебом, заплесневелым сыром и маленькими жирными пирожными, которые он делал собственноручно из скисше го молока и прогорклого масла.
3 
1
Комментарии
1