Идя на эту встречу, на ходу вспоминал: "Був я вітром, був я лютим, був я нордом..."
Еще очень рано, а Олийнык уже на месте, в Фонде культуры. И не один, а с Николаем Шудрей — своим земляком, журналистом, детективом нашей забытой культуры. Они заканчивали беседу об авторских песнях, которые стали народными.
Шудря любит такие темы. И тут Олийнык говорит:
— А помнишь, Коля, ту бабу, которая к Ленину пришла и напомнила, что он ее учил петь "В лесу родилась елочка?" Интересно, как она его узнала? Он же тогда страшный был, на себя не похожий!
И оба засмеялись, представив ту бабу.
Такие поэты, как Евтушенко, были в Москве подсадными утками
Это была фантастическая беседа двух полтавских дядек, которые только что отогнали коров на осеннее пастбище, а до завтрака еще далеко, и они болтают себе о всяких чудесах. Жалко было прерывать разговор. Я никогда не стану Шудрей, чтобы так говорить с Олийныком. И Олийнык никогда не будет говорить так со мной. Потому что каждое поколение имеет тайны, закрытые для других.
Борис Ильич, довольно много наших поэтов (Хвылевый, Тычина, Бажан), как и вы, служили во власти, которая не любила Украину. Как им было в той власти? Кого из них вы чаще всего вспоминаете?
— Прежде всего, конечно, Олеся Терентьевича Гончара. Он был впереди в самый тяжелый период. Тогда наше поколение шестидесятников, спровоцированное "оттепелью", подставило борт спецслужбам... Такие поэты, как Евтушенко, были в Москве подсадными утками. Им позволяли какие-?то мелочи. Наших за это сажали. Гончар защищал нас как мог. И не заглядывал в рот никому — ни Брежневу, ни Щербицкому. Говорил то, что думал.
Что касается меня, то я всегда действовал, как один древний народ. Сначала я украинец, потом член партии, потом депутат, и дальше по тексту Священного Писания. Поэтому чувствую себя спокойно.
На каких бы этажах ни был, можете проверить, не боялся сказать, кто я, встать на защиту украинского языка. Я первым напомнил о голодоморе, на ХІХ партконференции в Москве. Потом как установилась стеклянная тишина, так до сих пор и стоит. Потому что я сказал, что нужно назвать поименно не только жертв, но и палачей.
В дневнике Гончара есть запись: как-?то на заседании комитета по Ленинским премиям в Москве вы чехвостили какого-?то кандидата на премию, не зная, что за ним стоит "большая шишка". Вам Михалков под столом на ногу наступает, а вы своей. Гончар написал: "Устами младенца глаголет истина". Вам тогда было уже 45. Действительно были "младенцем" и не знали настоящих правил игры?
— Знал. Потом на том же комитете я выступил против присуждения Ленинской премии нашей Даме с мечом. Я назвал ее Валькирией, потому что у нее тевтонский меч, да и стоит она со своим мечом не там — то святые места. Все тогда проголосовали против премии. А затем наши, из Киева, через Брежнева нажали на верхушку комитета, и читаем в газетах: есть премия!
В 1987 году на съезде общества "Знание" в Кремле я сказал, какую правду о Чернобыле скрывает от мира наша власть. В моем докладе была вставка из статьи Патона. У него эту вставку цензура вырезала, а я обнародовал. Там такое началось! Вижу, пора домой. Стою возле гостиницы "Россия", жду машину. Над Красной площадью кружит желтый самолет, садится возле Мавзолея. Уже в поезде я услышал, что это был Руст. Боже, думаю, я же его видел! Мало мне того, что из Москвы бегу...
Вы это описали в книге "Два года в Кремле".
Я заказал билет на самолет, а сам сел в поезд на Москву
— А знаете, что было дальше? Меня могли засадить в психушку... Только приехал домой, звонит Толя Москаленко, царствие ему небесное, тогдашний декан факультета журналистики. Он был сватом Кравчука. И говорит: "Боря, выходи на свежих пол-литра, разговор есть!" Рассказал, что наш Высочайший заявил — мол, Олийнык в Москве такое ляпнул, потому что он сумасшедший! Низшие чины могли воспринять это как команду. Тогда просто делалось. Я заказал билет на самолет, засветил свою фамилию. А сам сел в поезд на Москву. Там передал письмо Горбачеву: проверьте психическое состояние членов вашего Политбюро, которые считают меня сумасшедшим.
Михаил Сергеевич был такой дядя, который подставлял всех! Я вернулся домой, а он мне открытым текстом по телефону: "Борис, что мне делать с этим письмом?" Говорю: ничего, положите в сейф, а когда сообщат из Киева, что я сумасшедший, то знайте, что это не совсем так. "А, — говорит, — все понял!" Одного он якобы "не понял" — что мой телефон прослушивают.
Михаил Сергеевич был такой дядя, который подставлял всех
Вы были с ним на ты?
— Он на ты, я на вы. Мы ему тогда поверили, потому что он был единственный из генсеков, кто пошел на дискуссию по нацвопросу.
Во времена работы в Верховном Совете Союза вы тоже производили интересное впечатление. Казалось, собирались украинизировать или хотя бы облагородить московские манеры. Вы там выступали так рассудительно, примирительно. А когда возглавили украинский Фонд культуры, то предложили поставить памятник Чайковскому в Питере, потому что у бедных русских братьев нет такого памятника!
— О, вы не заметили в этом иронии. Мы требовали поставить памятник Шевченко в Петербурге. Ну а если у вас нет денег на Шевченко, поставим Чайковского. В конце концов, он тоже украинец...
Нет, у меня не было надежды, что вот мы их духовно обогатим, а они рикошетом обогатят нас. Так думали разве что те, которые всегда встречают оккупантов хлебом-?солью. Украина была обречена стать нормальным самостоятельным государством. Некоторые мои коллеги до сих пор считают, что это произошло случайно и временно. Поэтому они так ведут себя на этой земле.
На этой земле есть где спрятаться от суеты? В машину — и на дачу?
— У меня нет машины и дачи. У родителей жены когда?-то было полдома в Ворзеле, но их самих уже нет. В машинах не разбираюсь. Если не купил, когда был моложе, то теперь тем более. А где спрятаться? В моей Зачепиловке близких родственников почти не осталось. В Санжарах есть две двоюродные сестры по отцовской линии и два двоюродных брата по маминой. Спрятаться можно и у хороших друзей. Их много, а самый лучший — Евгений Товстуха в Яготине. Там можно спрятаться на сколько угодно.
Есть вещи, которые трудно скрыть, еще труднее сохранить и передать. Это определенные приметы поколения. Если это передается — то как?
— Возможно, через жест. Человек — это система жестов. Но не внешних. У Гончара, фронтовика, я учился не отступать в любых обстоятельствах. Или вот Павел Григорьевич Тычина. Бывало, посмотрит на какого-нибудь молодого поэта, заплачет — и выпишет ему костюм, а то и сам купит. Такая система жестов. Такими они были. Поэтому при них даже власти было трудно откровенно поступать плохо.
Что изменилось во взаимоотношениях власти и культуры?
— Когда практиковали остаточный принцип, в том остатке все-таки что-то было. А теперь решили: пусть культуру кормят спонсоры. При этом ссылаются на западный опыт, не учитывая, что на западе систему разных фондов в действительности спонсирует государство. Когда-?то наши дома творчества были системой поддержки старых писателей. Теперь они умирают голодранцами, а веселые ребята, которые играют в литературу, процветают.
В дневнике Тычины начала 60-?х о вашем поколении сказано почти то же самое: мол, играют ребята!
— Конечно, у нас есть блестящие молодые поэты. Но есть и придуманные величины. Нас когда-?то ругали, что мы создаем обоймы поэтов. Так ведь тогда было кого ставить в обойму. А теперь словно вставляют патроны от малокалиберки, они качаются во все стороны. Или вы думаете, что это ворчанье старого деда?!
...Упрямый полтавский желудь, в кепке чуть набекрень. " Був я вітром, був я нордом..."
3 
1
Комментарии