Такси было старым, и в нем воняло так, будто там только что кто-то выдал обратно весь свой обед. Каждый раз, как только я соберусь куда-нибудь среди ночи, мне попадется не машина, а какая-то рыгаловка! Как назло, вокруг, хоть и суббота, было так тихо, так безлюдно, ни единой живой души. Только изредка продефилирует в обнимку какая-нибудь парочка — руки друг у друга на талии, а то и ниже, или толпа босяков со своими девицами, и все хохочут, как гиены, хоть ничего смешного там, наверно, и нет. В Нью-Йорке вообще страшно, когда поздней ночью на улице кто-то хохочет. На сто миль слышно. И так на душе становится одиноко, так тоскливо... У нас с водителем завязался разговор. Его звали Горвиц. И был он куда более приветливым, чем тот, который вез меня в отель. Словом, я подумал, может, хоть этот знает об утках.

— Слышите, Горвиц, — говорю, — вы когда-нибудь проезжали мимо пруда в Центральном парке? Помните, у Южных ворот?

— Мимо чего-чего?

— Мимо пруда. Такое небольшое озерцо. Где утки плавают. Ну, вы знаете!

— Ну знаю. И что?

— А вы видели уток, которые там плавают? Ну, весной, и вообще. Случайно не знаете, куда они деваются зимой?

— Кто куда девается?

— Да утки же. Может, случайно знаете? Я вот что думаю: может, за ними приезжает грузовик или еще что, и куда-нибудь отвозит? Или, может, они сами куда-то летят — в теплые края или еще куда?

— Да откуда мне к черту знать?! — говорит. — Откуда мне к черту знать о таких глупостях?

— Не обижайтесь, — говорю. Похоже было на то, что он обиделся.

— А кто обижается? Никто и не обижается.

Ну, если ты такой ранимый, думаю, то черт с тобой, я тебя больше трогать не буду. Но он сам завел разговор. Снова поворачивается ко мне и говорит:

— Рыба оттуда нигде не девается. Она там и зимует, рыба. В том-таки чертовом пруду.

— Рыба — это совсем другое, — отзываюсь я. — Рыба — это рыба. А я спрашиваю об утках.

— Как это другое? Совсем не другое! — отвечает Горвиц. И в каждом его слове слышно, что он чем-то обижен. — Там рыбе зимой еще хуже, чем тем твоим уткам, разрази меня гром! Ты лучше пошевели своими мозгами, разрази меня гром!

Минуту я сидел молча. Потом говорю:

— Ну ладно. А что она делает, ваша рыба, когда все озерцо покрывается толстым льдом и там даже на коньках катаются, и вообще?

Каналья Горвиц снова — круть головой.

— Как это — что она делает?! — заорал он на меня. — Сидит себе там, и все, разрази меня гром!

— А лед? Рыбе что — на лед начхать? Начхать ей на лед, а?

— Кто сказал, что начхать? И вовсе не начхать! — отвечает Горвиц. Он так разошелся — я даже уже заволновался, чтобы он не влетел машиной в столб или еще куда-нибудь. — Да ведь она просто живет себе в этом чертовом льду, и все! Такая она от природы, разрази меня гром! Замерзает себе, как есть, на целую зиму, и все!

— Как? А кормится-то она чем? Когда рыба совсем замерзает, то она ведь не может плавать, искать себе корм, и вообще.

Если бы я был пианистом, я бы закрылся в клозете и бренчал бы себе до опупения

— Так она же телом! Телом, разрази меня гром!.. Слушай, ну как ты не понимаешь? Рыба вбирает пищу всем телом, там во льду есть водоросли, всякая дрянь. А поры у рыбы все время открыты. Просто у нее такая конституция, разрази меня гром! Ты понял, что я говорю? — И снова круть своей головой, глазом хлоп на меня.

— А-а, — говорю. Черт с ней, твоей рыбой, думаю. Еще разобьем к чертям машину. Ты смотри, какой ранимый! Так даже спорить не хочется. — Может, заскочим куда-нибудь, выпьем? — спрашиваю.

— Некогда мне выпивать, малый, — говорит. — Кстати, а сколько тебе лет? Какого это черта ты до сих пор не спишь, а?

— Не устал еще.

Когда я вышел перед ресторанчиком "Эрни" и расплатился, каналья Горвиц снова завел о рыбе. Видно, не давала она ему покоя.

— Слышишь, — говорит, — а если бы ты сам был рыбиной, думаешь, мать-природа о тебе не позаботилась бы? А? Или ты, может, думаешь, как приходит зима, так рыба уж и дохнет, а?

— Нет, но...

— То-то и оно, не дохнет! — выкрикнул Горвиц и рванул с места так, будто за ним черти гнались. Я сроду не видел таких ранимых типов. Что бы ты ему не сказал — на все обижается.

Даже в такую позднюю пору в "Эрни" было битком набито. Преимущественно старшеклассники и студенты колледжей — одним словом, шпана.

Была такая теснота, что в гардеробе не хватало места для пальто. Но внутри стояла тишина — Эрни играл на рояле. Все будто ждали чуда господнего, когда он садился за рояль, черт возьми!.. Кроме меня свободного столика ждали еще пары три, и все толкаются, прямо на цыпочки становятся, только бы взглянуть на этого Эрни. У него возле рояля стояло огромное зеркало, а из него на Эрни светил мощный прожектор — это, чтобы все видели его лицо, когда он играл. А вот пальцев не было видно — одна только широченная физиономия. Шикарно придумано. Не припомню уже, какую именно мелодию он играл, когда я вошел, но что бы там ни было, а он всю музыку испоганил. Что-то там тренькал-бренькал на верхних октавах и вообще выделывал на публику такое, что меня прямо замутило. А слышали бы вы тот рев, когда он закончил играть! Вас бы, наверно, стошнило. Сборище неистовствовало... Если бы я был пианистом, актером или что-нибуть такое и вся эта шваль восхищалась мной, как кумиром, я бы этого не вынес, богом клянусь. Не хотел бы даже их оваций. Люди всегда хлопают не тому, чему нужно. Если бы я был пианистом, я бы закрылся в клозете и бренчал бы себе до опупения.

Когда Эрни доиграл и все начали, как сумасшедшие, хлопать, он, каналья, крутнулся на своем стульчике и ответил таким фальшиво-искренним поклоном. Так, будто он не только классный пианист, но и бог весть какой искренний человек! Все это было чистое притворство — такого сноба еще мир не видел! Но мне почему-то стало его жаль, когда он поднялся из-за рояля. Я даже не уверен, понимает ли он сам еще, как играет — хорошо или плохо. А впрочем, тут не только его вина. Как по мне, здесь виновно и то сборище остолопов, которое хлопало ему в ладоши, — они ведь кого угодно испортят, дай им только волю. На душе у меня снова стало так тоскливо, так мрачно, что я чуть не забрал пальто и не поехал в свой проклятый отель...

Наконец меня посадили за какой-то задрипанный столик под стенкой, за той чертовой колонной, откуда ни чертовой матери не видно. Совсем никудышный столик — маленький. К нему ни пройти, ни пролезть, пока за соседним все не поднимутся и не пропустят тебя. А это как раз те, которые пропустят! Я заказал виски с содовой — мой любимый напиток после коктейля с ромом. В "Эрни" подавали всем, кто ходить научился, — в зале было почти темно, да и там никто не спрашивал, сколько тебе лет. Пусть ты будешь хоть наркоман, один черт никому нет до тебя дела.

Вокруг была одна шпана. Ей-богу, не вру. Рядом, за таким же крохотным столиком слева, сидел, чуть ли не у меня на голове, какой-то смешной тип со смешной девицей. Оба были где-то моего возраста, а может чуть старше. Смех один с ними! Глянешь так — сразу видно, как оба стараются, чтобы не выпить свой бокальчик слишком быстро. Я немного послушал, о чем они говаривали, — все равно делать было нечего. Он все талдычил ей об игре футболистов-профессионалов, которую смотрел в тот день. Трепался о каждом пустяке — и так от начала этой проклятой игры до самого конца... А эту девицу футбол, видно, ничуть не интересовал, но она была еще смешнее своего кавалера, так что ей, подумал я, ничего другого и не остается, как слушать его. Таким совсем некрасивым девушкам приходится трудно... А справа от меня болтовня была еще бессмысленнее. Справа сидел один субчик — ну прямо тебе студентик Йельского университета: серый фланелевый костюмчик, фартовая жилеточка, шик! Эти пижоны из аристократических университетов все как из одного инкубатора. Отец тоже хочет послать меня в Йель или в Принстон, но меня в эти аристократические колледжи никакой баранкой не заманишь, слово чести. Лучше сразу петлю на шею, черт побери! Словом, с этим йельским студентиком сидела шикарная цыпочка. Слушайте, она была обворожительна! Но услышали бы вы их болтовню! Во-первых, оба были уже чуть под газом. Студентик — тот себе лапает ее под столом, а сам в это время рассказывает о каком-то додике из их общежития, который сожрал целую коробку аспирина и чуть не откинул копыта. А цыпочка постоянно приговаривает: "Ой, какой ужас!.. Не надо, дорогой... Прошу тебя... Только не здесь..." Представляете — лапает девушку, а сам в это время рассказывает ей о каком-то болване, который чуть покончил с собой?! Я от этих двух чуть не подох.

Перевод с английского Олексы Логвиненко

(по изданию: Д.Д. Сэлинджер, Над пропастью во ржи, К.: Молодь, 1984)

×