Умереть в России

Эти люди – наши люди

— А вы в Лисичанск? — спрашиваю пожилую пару в купе поезда Хмельницкий-Лисичанск.

— Мы дальше. Мы в Луганск.

Мы проговорили часа два. Наверное, такие разговоры — это и есть тот диалог, который должен происходить между украинцами с обеих сторон блокпостов.

Мне хотелось запомнить каждое слово из этого разговора, потому что это — не картинка из кино или YouTube, не новости, не истории в прессе. Это настоящие люди рядом, и их мотивы мне очень нужно было знать.

Прежде всего, почему они остаются там несмотря на все?

Несмотря на то, что каждый там уже имеет свою историю, как чудом не попал под обстрел, где все погибли. "Восемь человек убило взрывом на переходе, продавщица была в киоске своем, ее убило, а меня что-то остановило тогда идти, хотя я уже обувалась".

Несмотря на все то, что они понимают, что на самом деле произошло и кто стрелял. И что стрелял тот, кто стрелял — прежде всего, чтобы разграбить.

Ответ прост и глубок, ибо это их дом.

Потому что они там прожили всю жизнь и не представляют, как это, покинуть дом навсегда.

Я представляю. Их дети представляют — они переехали сразу, как все началось. А они — не представляют. Но знают, что скоро придется, видимо, "потому что мы уже не сможем о себе позаботиться".

Что еще я узнала об этих людях, живущих по ту сторону моей страны?

Что хлеб там стоит дешевле, 12 рублей за батон, гречка — 50, но настоящий вкус творога они вспомнили только здесь, потому что там что-то совсем не то.

Что эту гречку там завозят в качестве гуманитарной помощи, а затем расфасовывают и продают.

Что раз гуманитарку завозили из Беларуси, то уже совсем слабо, говорят, выходят силы, наверное.

Что все уже очень давно устали.

Что о политике между собой не говорят, так решили, не говорить.

Что приличную трехкомнатную квартиру в Луганске сейчас можно купить за 8 тысяч долларов. Что покупают местные "лнровцы" из сел, а также россияне, те что неблагонадежные, приезжают и покупают — для них это вообще шанс.

Что врачей там почти не осталось, и это вообще невыносимо.

Что закончится это все, наверное, когда закончится Путин.

Что сожгли хороший хвойный лес у Станицы Луганской.

Что они изначально понимали, кто свой, кто куплен, кто привезен, кто за что подстрекал, как все сделано. И что сделано.

Что они читают украинские новости в интернете, потому что по телевизору — сама пропаганда. Часто очень качественная пропаганда, наши так не умеют.

Что эти люди — наши люди.

Что их детей, которые сразу выехали и живут по нашу сторону, не обижает никто. И внука в школе тоже, разве в шутку сначала. "Но на Западной Украине…" — у них стереотипы о Западной Украине. Говорю, я с Западной Украины (молчу о своих впечатлениях о Луганске, который в 2005-м ошеломил меня законсервированным в себе Советским Союзом и вывесками "Мы дети твои, Лугансктепловоз").

А еще они уверены, что переселенцам нельзя будет голосовать на украинских выборах. И что власть очень не хочет, чтобы переселенцы имели право голосовать.

Разговор происходил до событий в Азовском море, конечно же.

Это была старшая женщина, ехавшая с палочкой, и преодолеть эти дико крутые ступеньки поезда ей было особенно тяжело. Волновалась, что так задерживает других.

"Это не ваша вина, это вина поезда, не приспособленного к нуждам людей", — сказала ей я, но она кажется не поняла моего мнения. Думали, как преодолевать границу — там через разрушенный мост придется лезть еще не по таким ступенькам.

"Люди там умирали в жару", — говорят, преодолевая этот разрушенный мост, досками и перелазами, идя по пенсию, пожилые люди.

"Они же хотели умереть в России", — услышала я, когда пересказывала эту историю по приезде в Киев.

"Нет, — говорю. — Не в России. Они хотели умереть дома".

Елена Павлова, для Gazeta.ua