Пропасть растет. Кому будет легче всех после войны?

Непонимание того, как оно тем, кто там, вызывает ряд странных вопросов, а следовательно, и умозаключений

А все же пропасть растет. Между нами и ними. Между ними и мной. Между всеми.

Никого ни в чем не хочу обвинить (обвинить – в последнюю очередь), ни на кого не намекаю. Это общие наблюдения. Пропасть есть. Расширяется, увеличивается, углубляется. Непонимание того, как же оно тем, кто там, вызывает ряд странных вопросов, а значит, и умозаключений. Нет, это не обижает, не давит на кровавые мозоли и не зажигает в голове ветеранские флешбеки. На самом деле большинству тем, кто там – безразлично. Они охотно делятся тем, что пережили, что видели. Ножки и ручки в траншеях, смерти друзей, животный страх. Об этом можно говорить. Не все могут, конечно. Но большинство говорят. Спокойно, нередко с юмором – печальным и черным, как глаза пленного цыгана. Но раздражает – если это слово здесь уместно… скорее удивляет – другое.

– Что вы чувствовали?

Это нормальный вопрос. Ты не перенесешь свои эмоции в голову другому человеку, но сможешь это описать. Это норм. Многим норм. Я ощущал страх. Мне было больно. Я хотел домой. Я все время хотел спать. С этим хорошо делиться.

– Как это было?

Это нормальный вопрос. Здесь все просто. Мы пришли – увидели море мертвых тел, зачистили остатки, одного взяли в плен, двое наших потеряли конечности на минах, потом нас накрыли, думали не удержим, но удержали. Подтянулся танчик – всех спас. С этим хорошо делиться.

Есть простые вопросы и простые ответы, на которые хочется отвечать. Но вот что заметил – когда из простого делают сложное – раздражает (удивляет). Когда ходят вокруг, обращась к тебе, как к деду с деменцией, обмочившему последние штаны. Или как к ребенку, потерявшему доверие ко взрослым. Осторожный такой подход, скользкий, как у переговорщиков.

И здесь увеличивается пропасть. Эта осторожность – она роет глубоко и широко. И все эти круглые столы туда же. Осторожность. Мы не хотим причинить вам боль, но нам важно услышать… и вы можете не отвечать, если вам больно.

Но ни*уя не больно. Свое больно я потом выплачу. Говорите конкретно: что вас интересует?

Туда же все эти околофилософские пляски. Давайте проговорим ртом эти их травматические опыты, то есть наши. То есть их. Все-таки наши, ведь мы все в одной лодке. И задумчиво склоним головы. Такое искупление гражданского. Анамнез душевнобольного. Давайте поговорим об этом еще и на книжной ярмарке, сидя фактически на проходе. Может какое-то чудо с коктейлем в руках остановится и послушает эту *баную философию о разрушающих опытах, о поиске правды через кризис личности, о точках пересечения наших и ваших.

Но это не работает. Это раздражает. Сопливая левацкая литургия, осторожное такое выжимание нарративчиков из опыта других.

А потом там же после круглого стола встречаются два комбатанта и говорят, не подбирая слов. Ибо им по*уй на все это. Потому что видели мясо. И только они вдвоем могут говорить между собой, не думая о кровавых мозолях друг друга. А другие не могут. Вот и пропасть. И углубляется. И ширится. Но никто не виноват. Да есть.

И круглые столы нужны, потому что там говорят ротами. И вопрос нужно задавать, потому что если не спрашивать – не расскажут. И просто говорить, чтобы понять. Но не поймут. Ни ваши наших, ни наши ваших. Пропасть становится все больше. Так будет.

А тем, кто вернется, будет тяжело, но будет легче всего. Ибо они никому ничего не должны, им по*уй и они в привилегированном положении находившихся там. И это тоже социальный вызов, пропасть и печаль. И всем нам, тем, кто дотянет до мира, придется с этим жить. И решения этой проблемы нет. И не будет.

А может быть, и будет. Когда-то.

Оригинал