"Меж нас протянулась третья рука, длинная и костявая, желтая и дрожащая, как засохший лист на веточке. Потихоньку прозвучал несмелый умоляющий голос:
- Сжальтесь, голубчики. Не надо мной - над детьми.
Просила молодая еще женщина, которую горе, видать, преждевременно состарило, - вспоминает писатель Аркадий Любченко в воспоминании "Его тайна" встречу с Миколой Хвылевым весной 1933-го на харьковской улице. Их разговор прервала молодая крестьянка-нищенка. - Таких голодающих появлялось в городе изо дня в день больше. Власть распорядилась не пускать их в столицу, но это не помогало.
Хвылевой выхватил из кармана кошелек, сгреб все, что было в нем, и отдал.
- Она первая имеет право на хлеб, потому что сама его делает, - уныло проронил Хвылевой. - А она при социализме кусочек хлеба просит".
Договорились поехать по селам и собственными глазами увидеть, что там творится. По пути Любченко подхватил пятнистый тиф. Был чуть ли не при смерти, Хвылевой его убеждал: не имеет права терять надежду, должен выжить, любой ценой. Но вдруг добавил: "Правда… бывают случаи, хотя и достаточно редкие, когда смерть заслуживает оправдания, - рассказывает Аркадий Любченко. - Это - когда всем и тебе самому абсолютно ясно, что актом смерти можешь сделать для своего народа что-то больше, чем присутствием в жизни". Этот разговор состоялся в конце апреля 1933-го. Через две недели Микола Хвилевой застрелился.
"На Украине делается что-то страшное, — циттровал агент спецслужб слова Хвылевого, сказанные во время поездки в Берлин в 1927-м одному з украинских эмигрантов. — Что держимордовский, великодержавницкий дух распоясался так, как англичанин в Китае, и он готов покончить самоубийством, лишь бы показать, что здесь на деле творится". Информаторы - их было с десяток - докладывали в ГПУ о разговорах и собраниях как дома у Хвылевого, так и в кафе, ресторанах - последние годы он все больше пил. Правда, критикующих власть высказываний у "коммуниста Хвылевого" было немного.
Весной 1926 года Хвылевой пишет в памфлете "Московские задрыпанки": "Поскольку наша литература становится наконец на свой собственный путь развития, перед нами стоит вопрос: на какую из мировых литератур она должна взять курс? Во всяком случае, не на русскую. Это решительно и безоговорочно". Один из аргументов : "Россия же самостоятельное государство? Самостоятельное! Ну так и мы - самостоятельное". В письме тогдашнему генеральному секретарю КП(б) У Лазарю Кагановичу Сталин призывает обратить на Хвылевого особое внимание - потому что тот увлекается "какой-то мессианистической ролью украинской молодой интеллигенции". И уже 4 декабря 1926-го он вместе с двумя друзьями-писателями публикует в газете "Вести ВУЦВК" заявление: "Ничего общего мы с представителями буржуазного национализма не только не имели и не имеем, но и все время своей революционной деятельности осуществляли с ними решительную борьбу. Следовательно, сейчас мы решительно рвем с теми своими ошибками, которые давали повод врагам компартии грести к нам".
Но он и дальше призывает идти "в Европу, подальше от Москвы". "От русской литературы, от ее стихии украинская поэзия должна убегать как можно скорее. Дело в том, что русская литература веками тяготеет над нами, как хозяин положения, который приучил психику к рабскому подражанию. (..) Европа - это опыт многих веков. Это не та Европа, которой Шпенглер предрек "сумеречность", не загнивающая, к которой вся наша ненависть. Это - Европа грандиозной цивилизации, Европа - Гете, Дарвина, Байрона, Ньютона, Маркса и т. д". А в феврале 1928 года - как пустили под нож журнал с окончанием его романа "Вальдшнепы" - печатает второе покаянное письмо. Впрочем, всерьез угрозу, очевидно, не воспринимает: "Мы написали "отречение"? Написали, - пишет Михаилу Яловому. - Чего же еще от нас требуют? Лизать кому-то задницу, что ли?"…
Появляются новые и новые статьи с осуждением "хвылевизма". А в марте 1930-го против него выступает сам Мыкола Хвылевой - призывает "поставить к стенке" хвылевизм. Но, рассуждает дальше, "судить какое-то общественное течение, не трогая этого течения лидеров - вещь невозможная". То есть в статье, написанной для собственной защиты, предлагает себя же приговорить к казни. Исследователи видят разные причины такого раздвоения. Юрий Шаповал, следом за одним из доносчиков, повторяет характеристику Хвылевого как "царя и раба хитростей". Мол, пытаясь переиграть систему, запутался сам. Юрий Шевелев отмечает, что "Воистину не знать, где во всем этом самобичевании кончается пародия и где начинается фанатизм самоотрицания". Вера Агеева : "Наиболее интересно и подробнее всего разработан в прозе Хвылевого психопатологический, невротический дискурс. Невротическими проблемами объясняет собственную непоследовательность".
Летом 1924-го он пишет Николаю Зерову : "При всей своей нормальности я все-таки, когда проверяю себя, немножко психически ненормальный". Объясняет, что "жизненные пертурбации довели меня до такого состояния". Имеет в виду события Первой мировой : "3 года походов, голодовки, настоящего ужаса, который описать я никак не рискну, 3 года Голгофа в квадрате на далеких полях Галичины, в Карпатах, в Румынии и так далее, и так далее, - все это тоже что-то значит". И еще из того же письма: "Словом - достоевщина, патология, но застрелиться я никак не могу. Два раза ходил в поле, но оба раза возвращался живым и невредимим: очевидно, трус я большой, ничтожество". А в 1928-м признается Михаилу Яловому: "Мое психическое состояниедействительно не в блестящем порядке, именно психическое, а не физическое. Бесовщина лезет в голову".
В 1931-м на собрании харьковского Всеукраинского союза пролетарских писателей Хвылевой говорит, что отказывается от "старых уклонистских традиций и тенденций", которые мешали "воспринять генеральную линию пролетарской литературы". После этого один из информаторов записал, как писатель Николай Кулиш спросил его: "Чем объяснить, что пока Хвылевой был "хвылевистом", он давал яркие вещи, а теперь одни "семечки". Хвылевой ответил: "Логично и умом я перестроился, а эмоционально - нет, и чувствую, что еще не скоро перестроюсь. Эмоционально я еще бывший".
По свидетельству Аркадия Любченко, во время поездки по опустошенным голодом селам весной 1933-го Хвылевой обмолвился: "Я еще раз скажу одну "ересь". Голод - явление сознательно организованное. Голод и разруха - хитрый маневр, чтобы одним заходом управиться с очень опасной украинской проблемой".
Утром 13 мая 1933 года Микола Хвылевой позвал к себе приятелей - писателей Николая Кулиша и Олеся Досвитнего. Все они жили в харьковском Доме писателей "Слово". Говорили об аресте Михаила Ялового. Хвылевой рвался звонить комиссару госбезопасности, чтобы разъяснить ситуацию. В 11 прервал разговор. "Хвылевой вышел в комнату. Мы не обратили внимание. Зашел он в эту комнату, услышали выстрел, прибежали — лежит, — давала показания на допросе жена писателя Юлия Уманцева. — Письма он не успел бы заготовить, по-видимому он заготовил его до разговора".
В предсмертной записке Хвылевой написал: "Арест Ялового - это расстрел целой генерации. За что? За то, что мы были самыми искренними коммунистами? Ничего не понимаю. За генерацию Ялового отвечаю прежде всего я, Микола Хвылевой. Сегодня прекрасный солнечный день. Как я люблю жизнь - вы и не представляете. Сегодня 13-е. Помните, как я был влюблен в это число? Ужасно больно. Да здравствует коммунизм. Да здравствует социалистическое строительство. Да здравствует Коммунистическая партия".
До 40-летия он не дожил ровно семь месяцев.
6 человек приговорил к расстрелу за ночь герой новеллы Миколы Хвылевого "Я (Романтика)" - главковерх черного трибунала коммуны. Он говорит: "Шесть на моей совести? Нет, это неправда. Шесть сотен, шесть тысяч, шесть миллионов - тьма на моей совести!". Его сознание раздвоено между убеждениями революционной необходимости и ужасом от своих действий. Последнее испытание, которое должен преодолеть чекист, - убийство собственной матери. В одном из доносов на Хвылевого новелла названа среди "пасквилей на коммунистов, революцию". Агент "Литератор" указывает, что в тексте "вся работа ЧК представлена как "черный трибунал", состоящий из дегенератов".
1 
1
Комментарии
1