...Стояла вторая половина сентября. Меня вызвали с лекции. В коридоре секретарша странным, как для секретарши, голосом сказала, чтобы я шел прямо в кабинет ректора и что там с о мной хочет поговорить Довженко. Кто такой Довженко — я не знал. "Кто же это такой, — думал я, — и почему такой тихий голос у секретарши?"

Подхожу к дверям кабинета ректора. Соответствующего цвета двери, оббиты е по краям медными кнопками, не то чтобы пугали, но словно бы предостерегали от чего-то. Вхожу. Останавливаюсь возле порога. За красивым бледно-ореховым столом сидит наш ректор, а на диване в голубую елочку, напротив окна с заходящим солнцем, — седой, широкоплечий, крепкий мужчина. Мягким, внимательным взглядом смотрит на меня. Это был Довженко.

Мгновенно его взгляд упал на мои балетки... Несколько дней назад у моей тогдашней обуви отклеилась подошва. Я подобрал медную проволоку под цвет балеток и сшил ею подошву с носками, так что в институте, а тем более на улице никто ничего не замечал и не заметил бы отроду... Довженко улыбнулся. Я покраснел... Ректор назвал мою фамилию. Довженко — свою. Наступила пауза. Довженко весело рассматривал меня. Мне стало не по себе под его взглядом, плечи мои в синей безрукавке поднялись, с сутулились, как у древнего египтянина. Так я стоял, наклонив голову на ключицы.

Тогда Довженко спросил, откуда я, из какой семьи, сколько у нас детей, какая у нас река, много ли молодежи из нашего села уехали поднимать целину, есть ли в нашем колхозе лошади и сколько? Я отвечал и удивлялся этим вопросам. Если бы таких вопросов, да побольше, на экзаменах!

Потом Довженко спросил, не болят ли у меня пятки. Ректор как-то по особому вопросительно взглянул на Довженко. Пятки у меня действительно болели. Балетки же были без каблуков. Когда ходишь в них по грунтовой дороге — пятки не болят, а если походишь по асфальту — ноют.

— Болят, — ответил я, и мгновенно мне стало легко, и тогда я уже в свою очередь глянул, во что обут и одет Довженко. Он заметил это, откинул голову на голубые сосенки дивана и засмеялся. В заходящем сентябрьском солнце его загоревшее лицо светилось темным ржаным золотом.

Довженко спросил, что я читал на экзаменах. Я читал "Гонта в Умани" — трагический раздел из поэмы Шевченко "Гайдамаки". Он попросил прочесть. Я прочитал. И когда закончил, Довженко вдруг резко встал, на пол с дивана упала его палочка, встал и мгновенно изменившимся, резким, беспрекословным, властным голосом сказал, что забирает меня с собой в Москву, в юнои нститут. Еще горячий от "Гонты в Умани", я посмотрел на ректора. Медленно поднялся и ректор. Но я уже знал: кто бы и что сейчас мне не сказал, запретил, не пустил, — я уже принадлежу этому человеку. Он — мой.

Так оно и получилось: ректор тихо говорил Александру Петровичу, что я еще молод, что меня же только приняли в театральный институт, теперь посещаю и режиссуру, и что в Москве мне будет тяжело...

Но Довженко, не промолвив ни слова, порывисто вынул записную книжку, быстро что-то в ней написал, вырвал лист, протянул мне и сказал, чтобы по этому адресу я пришел к нему завтра в семь вечера. Это был адрес и телефон его сестры Полины Петровны на улице Горького.

Вечер и всю ночь наша комната в новом общежитии блокировали студенты, особенно старших курсов. Все, кто видел, слушал, читал Довженко, — говорили о нем. Меня учили, как вести себя с Довженко, каким голосом с ним говорить, в каких случаях вообще молчать. Короче говоря, молодые " довженковеды" надрессировали меня так, что весь следующий день я ходил как лунатик, забыл даже утром умыться.

В семь вечера холодной, не своей рукой нажал кнопку звонка. Двери отворила Полина Петровна и пригласила войти: из комнаты, крайней от дверей, вышел Александр Петрович: в очках, бледно-голубой рубашке, молодой и чем-то довольный. Он заказал Полине Петровне чаю и повел меня в комнату, посадил, взял со стола лист бумаги и начал читать из "Зачарованной Десны" то место, где он, маленький Сашко, едет с отцом на сенокос...

Довженко читал долго, в голосе его не было суеты. Иногда он посматривал на меня. Я запоминал, и запомнил все от первого и до последнего слова — так мне все пришлось по душе. Легкая моя память вбирала в себя сразу все, что ей нравилось.

Окончив чтение, Довженко поинтересовался, сколько мне лет. Я сказал и спросил:

— А кто это написал?

Я пошел в Ботанический сад на окраине Киева и там в кустах переночевал

В школе и уже в институте все мои учителя читали и говорили из книг и по книгам писателей. Писатель для меня — было и есть что-то вроде вселенной. И когда я опять спросил: "Вы писатель?" — Довженко положил лист на стол, сел, о чем-то подумал, и ему стало грустно.

Полина Петровна принесла чай. Довженко молчал. Полина Петровна посмотрела на Александра Петровича, потом на меня. Мне стало холодно. Полина Петровна вышла, Довженко продолжал думать о чем-то своем...

Я хотел убежать. Мне стало страшно, что я мог оскорбить или сказать что-то не то этому человеку... В коридоре зазвонил телефон. Довженко поднялся и вышел к телефону...

В комнату после телефонного разговора Александр Петрович вошел так, будто он только что бежал. Подошел к столу, собрал исписанные листы и сам себе сказал, что немедленно уезжает. Он был взволнован и мрачен, и края его губ опустились в печали.

Довженко опять сел. Дышал он тяжело и громко, на щеках и висках выступили красные пятна. Я поднялся, чтобы уйти. Довженко посмотрел на меня, и в серо-зеленых глазах его были боль и обида, упавшие на него во время телефонного разговора.

Уже на лестнице меня позвала Полина Петровна и дала пятьдесят рублей на новые балетки, как она сказала, от Александра Петровича.

В тот вечер в общежитие я не пошел, а пошел в Ботанический сад на окраине Киева и там в кустах переночевал...

Проходили дни. Лекции проплывали, как вода. Была суббота. В один из перерывов ко мне подошла секретарша и тайным, подпольным голосом велела зайти в библиотеку. Там на столе лежала телеграмма: мой Довженко звал меня к себе в Москву... Поплыли по небу нерушимые тучи! "Ой, — сказала секретарша, — если бы в эту минуту видел тебя твой Довженко!"

Белый осенний воздух на перроне дрожал. Будущие располневшие заслуженные и народные артисты, а пока еще мои однокурсники, провожали меня с виноградом в руках и смеялись на удивление громко, будто я ехал на международный фестиваль.

В Москве опадали листья. Молодая осень спешила. В вестибюле моего нового института пахло свежими огурцами — так всегда пахнет свежая краска. Я зашел в деканат и сказал, что я — к Довженко. В деканате подняли брови и ответили, что Довженко бывает в институте по средам и пятницам. Ага. Ясно. Сегодня был понедельник. Мой любимый чемодан в руке мгновенно стал тяжелым. Я собрался идти на вокзал: переночую эти две ночи там.

— А вы, случайно, не тот ли?

— Тот...

— Да-а-а?

Через несколько минут я уже сидел в аудитории среди своих будущих товарищей и друзей. Только — что такое? Что за лицо? Как на плакате "Мира — мир"... Так оно и вышло: Испания и Корея, Грузия и НДР, Иран, Эстония, Россия, Татария, Польша, Узбекистан. Все это — мастерская Довженко. Наш Мастер собрал таких вот нас со всего мира под свои, известные мировые художественные знамена учиться. Как все прекрасно начинается!

1975

×