Он, пожалуй, самый великий у нас после Шевченко. Стефаник считал писание самоубийственным делом — как сельская работа или любовь. Говорил: "Люди под гнетом своей любви становятся калеками". И еще: "Каждый пустяк, который я пишу, граничит с безумием, и никого в мире я так не боюсь, как самого себя, когда творю. Не пишу для публики, а пишу для того, чтобы подойти ближе к смерти".
Тесть его просил: "Василий, не пиши так, потому что умрешь". И было так, что между 1901 и 1916 годами Стефаник ничего не писал. Эту паузу объясняют по-разному: неврозом, нехваткой денег и тем, что галицкие издатели-спонсоры требовали от него "служения народу", а он хотел писать лишь так, как умел.
Не игнорируя этих причин, рассмотрим еще одну. Эту причину звали Ольга Кобылянская. Именно с 1900 года рвутся их отношения, которые длились несколько лет.
Стефаник позже опубликовал свой сердечный список: "Евгения Калитовская — мой наивысший идеал женщины. Евгения Бачинская — моя первая любовь. Моя женщина Ольга — наибольший мой приятель и мать троих моих сыновей". Первая в списке — замужняя, вторую любил на расстоянии. Список завершается так: "Не ломи ребра, мое сердце, я уже закончил".
Кобылянской в списке нет. А между тем никому он не писал таких страстных писем, как ей. Их притягивало — потому что они были разными: аристократка и мужик. Она писала о его "железной руке", а он — что хочет познать через нее Музыку. Вот как приглашал ее на концерт в Коломыю: "Вы бы слушали, и я бы через Вас слушал".
В их роду было много самоубийц
Почему же ее нет в списке? Говорят, потому что то была литературная дружба. Так ли это? В августе 1898-го они виделись в селе Белелуи. Ольга дала ему белую лилию. Он нес лилию до Русова, это три километра. Дальше: "1.Х. 1898. Добрая пани! Ваша лилия теперь моя. Я ее горько нес. Дорогой я боялся, чтобы не увяла в моих руках. В лесу я купал ее в "черничке", как малое дитя... Я запутаю свои смуглые руки в Ваших черных волосах и приведу Вас к ней. Мои руки будут как ветки дуба, а волосы Ваши будут, как шелк вокруг дуба. Мой товарищ ветер будет со мной играть, а шелк будет плакать — тихонько, нежно, — как шелк умеет... Лилию Вашу я убил. Я не люблю этот цветок — он такой беленький, что мужчина должен его запятнать. Пусть ангелы держат его, потому что это их цветок".
Дальше он пишет, что любит красные розы, из которых всплывает "красный любовный смалец". А затем: "Моя голова падает, и я скатываюсь, словно камень, в долину. Мне тогда нужны очень белые руки, чтобы меня гладили по голове, и губы полные, чтобы дули на меня и говорили: "Не бойся, я тебя не дам!" Так было давно, как я выдирал воробьев из гнезда и упал, и моя мама гладила меня и говорила, что будет легче. Действительно, было легче, потому что я снова принимался за гнездо... Мой лес пожелтел и стал похож на просяное поле. На самом большом дереве зависло черных ворон много. Я сижу под тем деревом, думаю о брате, который повесился, и радуюсь как ребенок, что меня на том дереве еще так скоро не найдут".
Он давал ей понять: ты спасаешь меня от смерти (в их роду было много самоубийц).
Но читаем дальше: "14.Х.1898. Добрая пани! Ваше письмо я закопал под барвинок... Барвинок будет на том месте, пока я не поседею, и все я себе буду то письмо напоминать".
Только ли образованную женщину можно любить?
Что там было? Их письма становятся откровенными. Но в каждое своя, важная для него, откровенность. Уже в ноябре он пишет ей: "Я не люблю интеллигенцию. Для нее я не имею сердца. Писать для нее не буду. Нельзя любить то, что родилось тому пятьдесят лет и теперь маленькое и к тому же плюгавое. Оправдать я способен, но любить не могу. Я люблю мужиков за их тысячелетнюю тяжелую историю, за культуру, которая сотворила из них людей, которые смерти не боятся. Про них я буду писать и для них. Новеллок своих (для перевода на немецкий. — "ГПУ") не посылаю, потому что у вас нет времени. Свое дело делайте".
Таким образом, откровенность начала разделять их. Но почему так резко?
Вспомним, кто такая Кобылянская. Она амазонка — любила ездить верхом и говорила: "Бракосочетание с кем-то другим, кроме образованного украинца, для меня гадко!"
А он к тому относился проще. Вспоминал, как мама подговаривала его учиться плохо в чужой школе — тогда его выгонят и вернут домой: "Жалею и теперь, что матери не послушал". И еще: "Только ли образованную женщину можно любить?"
Являются ли их письма литературной игрой? Может, для нее — да. Но он не играл. Говорил: "Не хвалите меня. Радоваться похвале я не гожусь, потому что всякую литературу ни во что не ставлю". Эти его письма —не репетиция ли молчания, которое начнется скоро?
Уже с конца 1898 года у них обращение "Добрая пани!" изменилось на "Товарищ!". Иногда он ироничен: "Добрый товарищ! Так прекрасно, что я Вам целую ночь снился, весело, что меня любите и ласкаете, и силу чувствую, что Вас, такого доброго товарища, имею. Вы — это такая женщина, такая женщина, что разве пары Вам нет — легонькая у Вас рука и правдивы очень. Я бы хотел и Вас приласкать, но не умею так, как Вы". Июнь 1899-го: "Добрый товарищ! Временами я думаю о смерти, как о какой-?то хорошей женщине..."
Она 26 февраля 1900 года писала ему: "Пан Стефаник. Мне кажется, что между нами струна порвалась и белая лилия уже завяла. Тогда мне жаль становится и я спрашиваю: "Почему?" Вы должны навсегда моим товарищем остаться. Очень жалела-м, что не застались-те меня тогда, как посещали меня. Я хотела Вам руку сжать и сказать: "Пан Стефаник..." и больше ничего... Слышите, пан Стефаник?"
Приглашала к себе, обещала сыграть на цитре. А он знал: "Ой, как больно душе переставать любить! Мужчина пропадает в своей молодости, когда перестает любить".
Я бы хотел и Вас приласкать, но не умею так, как Вы
На него странно действовала весна. "Вчера видел девушку, которая бежала босая, да и весну увидел..." У него была сказка "О мальчике, которого весна убила". Убила не потому, что мальчик плохой, а потому, что весна на это способна. В марте 1900-го он писал Ольге Гаморак: "Вспоминается мне одна весна — давняя, давняя. Я первый раз шел делать весну. Я сидел с папой на телеге... А теперь я не делаю весны, лишь смотрю на весну. И так мне одиноко, аж страшно". Это письмо стало прологом их будущего бракосочетания.
Но впервые он об этом писал Кобылянской за год до того: "Люблю идти в поле и смотреть на весну, и напоминать себе, как я когда-то малым первый раз шел с отцом пахать. И вот я хожу теперь и смотрю на весну, но весны не делаю". Где здесь любовь, где литература?
Почему он не внес ее в сердечный список? Потому что пришлось бы сказать, кем она для него была. Писать неправду не умел, а правду — не хотел, потому что Кобылянская была еще жива. А потому "сердце, не ломи ребра, я закончил".
1871, 14 мая — родился в селе Русове на Прикарпатье
1883–1892 — учился в гимназиях в Коломые и Дрогобыче
1892–1900 — учился в Краковском университете
1901 — перестал писать
1904 — вступил в брак с Ольгой Гаморак
1908–1918 — посол в парламенте Австрии от радикальной партии Галичины
1914 — умерла жена
1916 — опять начал писать под впечатлением от Первой мировой войны
1936, 7 декабря — умер в Русове
4 
35413
Комментарии