Моя мать — сложный человек, она сама сделала из себя интеллигентку. Взлелеяла. Ее семья была простой, отец и мать не читали книг, не ездили в город, хотя до него было двадцать минут электричкой. Во время обедов не обсуждали фильмы и политические события, ели молча. Бабка занималась огородом и детьми, а дед работал на заводе. В воскресенье бабка пекла оладьи, которые поливала медом. Потом дед шел в местный наливайко пить красное сладкое вино и петь. Жили они вместе, но в одиночку. Вместе сделали мать и ее сестру, которая потом умерла во время родов в двадцать лет, да смотрели кино про Штирлица. Дед бабку поколачивал. Возможно, это было единственным его внезаводским развлечением. Когда мать, которая с детства была с характером, спросила у бабки, сколько можно терпеть эти избиения, бабушка искренне удивилась: "Да что ты, дочь, такое говоришь. Иванко у меня набожный человек. Святой! Никогда не бил меня в воскресенье".

Мать чувствовала себя там чужой. В четырнадцать лет она в совершенстве знала немецкий язык, хотя терпеть его не могла. Просто соседкой родителей была старая дева, полька пани Бронислава, преподавательница немецкого языка, с которой матери было комфортнее и несравненно интереснее. Мать каждый день ходила к ней в гости, слушала старые пластинки с музыкой Баха, училась немецкому, восхищалась произведениями Иоганна Гете и разыгрывала по ролям с пани Брониславой пьесы Франко, Ведекинда и Бертольда Брехта.

Мать увлекалась не только произведениями, но и мыслями Гете. Девизами для своей жизни она еще ребенком избрала такие: "Кто долго рассуждает, не всегда находит лучшее решение". А также: "Дайте человеку цель, ради которой стоит жить, и он сможет выжить в любой ситуации". Мать уважала своих родителей за то, что они выживали в любых ситуациях. И презирала за то, что у них не было ни одной, по ее мнению, цели. У матери была цель. Она смогла выжить среди чужих ей по духу и избрать себе родную душу, а откладывать на потом ненавидела и не откладывала никогда.

Я теперь думаю: а какой была бы моя мать, если бы с четырнадцати лет ее любимой пьесой не стала "Матушка Кураж"? Каким был бы я, если бы у меня была другая мать? Я помню закинутое вверх узкое и скуластое лицо матушки Кураж, она воет — ее дочка погибла. Она бросается в войну проклятиями, будто камнями, а сама щупает мешок с военным товаром, который успела, невзирая на опасность, принести ее погибшая дочка. Это зрелище вызывало у меня отвращение. Я спрашивал маму, нравилась ей матушка Кураж или нет. Мама никогда не отвечала на вопрос. Она лишь сказала, что матушка Кураж была цельным человеком, которого обездолила война. А еще прибавила, что неизвестно, как вели бы себя мы в такой ситуации. Моя мама из тех, кто вопросы задает. Это свое умение она превратила в профессию. Ничего из того, чем она владела или что она взрастила, не должно было колоситься само по себе. Даже для красоты. Все должно было работать на нее.

Пани Бронислава возила мать в Москву, где они вместе наслаждались этой пьесой. Они пересмотрели все возможные ленты и телепостановки. Мама боготворила актрису Елену Вайгель, которая первой сыграла пани Кураж. Когда Галина Ивановна Вовкун пошла получать паспорт, она получила его на имя Виолетты Иоганновны Вайгель. Тем не менее меня родила Виолетта Вайгель-Витовская, мне пришлось познакомиться с обеими женщинами. С решительной и подчеркнуто сдержанной, чрезвычайно стильной WWW и с хамоватой феськой Галькой Вовкунихой. Получив паспорт, мать стала посмешищем в глазах всего поселка. Но это ей было безразлично. Этих людей в ее мире не существовало, у мамы была цель и не было времени на раздумывания.

Мать никогда не отвечала на вопрос

В нашей квартире были фотокарточки лишь пани Брониславы, и ни одной — маминых родителей. Мать позиционировала ее как свою родную тетю. "А чего к нам никогда не приедут твои родители? Бабка и дед! Отцовы же с нами живут! А твои чего никогда не приезжают, они на нас обиделись?" — как-то спросил я. Мне казалось естественным, что дед и бабка обязательно должны быть и приезжать хотя бы в выходные. Мать смотрела на меня с немым осуждением. Она верила в то, что была сиротой, что ее воспитала тетя Бронислава. Впрочем, в это верили почти все, кроме, наверное, моего деда. Мама ему никогда не нравилась, но он никогда не вмешивался в жизнь отца. Принцип невмешательства — семейный принцип Витовских.

Немецкий мама знала в совершенстве, но быть переводчиком она не хотела. Она думала, что это вряд ли можно назвать профессией. Пани Бронислава мечтала, чтобы моя мать была преподавателем, однако она никогда не хотела быть учительницей. Этого было мало для Виолетты Иоганновны Вайгель.

Конечно, с ее упорством и настойчивостью, помноженными на амбициозность, а также талантом к изучению языков можно было бы потом устроиться работать в дипломатические учреждения. Это тогда было чрезвычайно престижно. Но мать не хотела, чтобы кто-то копался в ее биографии. Она обо всем подумала заранее. Да и вообще поступить так для матери было слишком просто. Еще в шестнадцать лет она поняла, кем хочет быть, чем заниматься. Она хотела в совершенстве разбираться в человеческой натуре. Чтобы знать, чего и от кого можно ожидать. Уметь защищаться и наступать. На чердаке пани Брониславы она нашла произведения Карла Густава Юнга и Зигмунда Фрейда — разумеется, на языке оригинала. Перевернув пятую страницу "Психоаналитических этюдов", мать поняла, что нашла свой жизненный путь.

Отец был высоким блондином, киевлянином польского происхождения с квартирой в центре города. Он боготворил женщин маминого типа: высокие скулы, узкое лицо, выразительные глаза, четко очерченные губы, темные гладкие волосы.

Мама стала психологом. Изысканная серебряная табличка на дубовых дверях ее кабинета — "Виолетта И. Вайгель-Витовская. к.п.н., доцент", — для нее выглядела убедительнее, чем ее собственное отображение в зеркале, Евгений Витовский в постели, Макс Витовский в школе для одаренных детей. Она состоялась.

Большинство тех, кто немного знаком с нашими семейными традициями и бытом, были убеждены, что Виолетта Вайгель-Витовская, которая встретила настоящего немца, когда мне исполнилось двенадцать лет, и решила выйти во второй раз замуж, оставила своего сына, Макса Витовского, то есть меня, на произвол судьбы, то есть на воспитание своему мужу и его отцу. Никто и подумать не мог, что мать умоляла его отдать ей сына, клялась, что не будет запрещать со мной видеться. Но отец сказал, что Витовские своих детей не предают и что у меня такой возраст, когда больше нуждаешься в отцовском внимании, чем в материнской заботе: "Мальчику в двенадцать лет не нужны стрессы, дорогая. А любое общение с новым человеком, знакомства, все эти испытания, приспособления, это стресс, не так ли? Ты должна знать об этом. По-видимому, кто-то из ваших понаписывал об этом кучу трактатов". Мать молча плакала. Это было трогательное зрелище, но отец привык к ее немым сцен.

На самом деле я был рад тому, что мать оставила нас. Я уставал от ее внимания и сосредоточенности на совершенстве моей души и нервной системы.

Когда мне исполнилось восемь лет, мать пришла к профессиональному выводу, что я расту слишком интеллигентным и мне недостает уверенности и раскованности. Эту мою проблему она решила следующим образом: вынудила меня попрошайничать под ближайшим к нашему дому гастрономом. Я простоял там неделю. Сначала не знал, куда девать глаза и что говорить, например, Вере Арнольдовне или Христофору Бенедиктовичу — друзьям дедушки, которые жили этажом выше. В первый день меня целый час тошнило после этого эксперимента. Потом я абстрагировался и не чувствовал почти ничего. "Вилька, да что ж ты делаешь?" — спрашивал отец. Мать сказала: "Дайте человеку цель, ради которой стоит жить, и он сможет выжить в любой ситуации".

×