"В Еленовке иногда проскакивал порошок для стирки. Мыли им голову" – бывшая пленная

4

24 числа приехала в Мариуполь. Обстрелов стало больше где-то за две недели до полномасштабной войны. Изменилось многое. Раньше была линия столкновения – здесь наш окоп, серая зона небольшая, и их окоп. И друг друга "на праздники поздравляли". Это было латентное сдерживание. На той стороне были в основном ДНР-ровцы, россиян фактически не было. Иногда бывали инструкторы, москальская арта могла приехать. А полномасштабная война – это уже полноценные российские войска и их техника.

Несколько военных, с которыми общались, сказали: "Мы знали, что это будет. Просто не знали дат". То, что Россия пойдет на такой шаг, была уверена уже летом 2021-го. Это, может, и побудило поехать на ротацию.

 

Как бросить ребят? Мы их из Водяного вывозили, стоявших у нашего стабика. Отступали ночью, тихо. Чтобы не было ни света, ни звука. За ребятами грузовик приехать не мог. Выезжали L-кой (пикап Mitsubishi L200 – Gazeta.ua) и "Буханкой" (УАЗ СГР – Gazeta.ua). Погрузили два миномета, все БК, самых военных. К 4 часам утра уже взлетали самолеты, чтобы там все сравнять с землей. Мы не могли друг друга бросить. Тогда на 13 блокпоста выдохнули. Считали, что вышли из ада. Просто не знали, что это начало первого круга.

Сложно сказать. Это уже было завершающее звено окружения. Наше последнее убежище. Потому что все время в окружении мы с 36 бригадой были на разных позициях. На глазах рушился Мариуполь. Видели все это тотальное уничтожение. О плене вообще не говорили. Приняли решение продвигаться в Азовсталь. Там БК, там еще пару танков, которые ездили. Мы понимали, что еще немного можем сделать.

Когда уже пришли на Азовсталь, это был пик. Прошли кучу всего и понимали, что это наша последняя линия. Где мы будем стоять до конца. Я не задумывалась, как это завершится. Не позволяла мыслям о смерти заполнить голову. И времени уже не было из-за нагрузки. В бункерах завода было много раненых. Требовались перевязки – первичные и вторичные. Работы было гораздо больше, чем прежде. Были и 300-е, и 200-е, но не так масштабно.

Азовсталь – это огромная территория. На каждом бункере была стабик. Я могла быть на своем и время от времени не бегать на Бастион, там где был "Редис" (Командир бригады Нацгвардии Азов подполковник Денис Прокопенко – Gazeta.ua). Выклянчивала пару минут интернета, чтобы написать домой, что жива. Отдельный бункер был именно госпиталя, но его разбомбили и раненых растащили по другим местам.

Бункер – очень большая территория. До нескольких сотен метров в длину, ширина – метров 15-20. Помещение чем-то напоминает подземную парковку. Колонны словно разделяли помещение на блоки. На полу размещались люди. Мы поставили стол с "Пташкой" (Бывшая пленная, военная парамедикиня с Азовстали Екатерина Полищук – Gazeta.ua), положили на него все, что имели. После каждого прихода сыпалась пыль – она была высотой в два пальца. Минут пять после ударов – нулевая видимость, пока та пыль не ляжет. С меня все смеялись, что я методично убирала все санитайзером. Говорили: "Сейчас будет приход, и все опять в пыли". Я отвечала: "Ребята придут на перевязку, это же не эстетически прийти к врачу и увидеть ту пыль". У "азовцев" был свой столик, у 36-й бригады свой. Спали на полу рядом.

Приходилось. Наша группа, когда выезжали с завода Ильича на Азовсталь, попала под обстрел. Побратим "Бизон" получил ранение. Пуля все еще в легких, а он все еще в плену. Нам попало по двигателю, машина сразу встала. Но вместо L-ки, которую уже разбомбили, нам инкассаторы Ощадбанка подогнали бронированный "Форд". Он спас не одну жизнь. И когда попали под обстрел, из машины вышло шестеро живых людей. Это было ночью, непонятно, куда двигаться. Мы в том "Форде" кинули все.

На Азовстали смогла найти медицинский рюкзак. Убирала всю перевязку, которую видела. Рюкзак большой, но его не хватило бы и на пару дней. Ребята собирали по Азовстали гражданские аптечки. Там был какой-нибудь бинт, хлоргексидин. В некоторых были даже турникеты. Много препаратов, срок годности которых истек еще в 2019 году. Но не было ничего и приходилось использовать их.

 

Нам объявили, что мы выходим. До этого были переговоры. И "Редис", и "Волына" понимали, что БК еще есть, но не известно, насколько его хватит. Вода и еда – это доходило до критических моментов. Поэтому уже на переговорах пришли к согласию, что это будет экстракция с последующим обменом. А оказалось – это банальный плен.

У меня постоянно была эта уверенность. Я всех, кто говорил "Если мы выйдем", поправляла – "когда мы выйдем". Слова и мысли наши материальны. Каким образом выйдем, я не задумывалась. Постоянно пыталась поддерживать ребят. Потому что даже "грозные солдаты" время от времени говорили, что все умрем. Такие настроения периодически бывали. Я злилась и говорила: "Если умрем, то надо сделать так, чтобы все горело".

16 мая нас собрали по подразделениям и объявили, что выходим. Сам выход продолжался с 16 по 21 мая. Потому что такое количество людей не могли вывести в один день. Была договоренность, что действовал режим тишины. Обстрелов не было. Я и "Бизон" выходили 18-го. А 16 и 17 могли уже подняться на поверхность, походить и увидеть ужас. Результаты бомбардировок, применение корабельной арты. 19 мая нас уже оформили в Еленовке, там я находилась до 30 сентября. Там отрезано тепло, вода. Никаких коммуникаций.

Впоследствии небольшой группой нас вывезли в Белгородскую область в Щебекино. Со мной было еще девять женщин. Нас поместили в палаточный городок. Тогда было ощущение, что попали в рай. Трижды в день кормили, была кровать и простыня для каждой. По ночам было холодно, но стояла буржуйка и были дрова. Душ горячий, где на тебя никто не визжит. В Еленовке на 10 человек давали 10 минут на два крана. Выдали средства гигиены, зубные щетки и пасты. В Еленовке этого всего не было. Там иногда проскакивал порошок для стирки. Мыли им голову. Жара, лето, постоянно в замкнутом пространстве. В шестиместной камере находились сначала 27 женщин, затем 21. Плохая еда – похудела на 10 килограммов.

В России в палаточном городке нам яблоки давали, конфеты – их "Дюшес" очень противный. Лагерь охраняли военные, а конвой – военная полиция России. На фоне ада Еленовки – это было уже хорошо. Нас перед обменом так пытались привести в порядок. Привезли вещи из секонда, потому что мы были в оборванной одежде. Стирали ее, когда мылись – потопталась, надела на себя, и уже так оно высыхало. Холодало, начальник лагеря приходил и говорил: "Девочки, вот холодно уже, будет теплая одежда. Чтобы не болели". Я про себя думаю: "Ага, потому что ты по шапке получишь". Осмотр врача был тщательным. Смотрели, нет ли следов от побоев и изнасилований. Лично мне не известны факты применения грубой физической силы к женщинам. Могли быть унижение, психологическое давление. Могли дернуть в строю: "Вы военные или где? Вы что, не знаете, как ходить?".

После этого перевели в колонию в Курске. Два дня – это был ужас. Отношение было скотское. Затем перебросили в Таганрог в СИЗО. Там не лучше было, но четверо в камере, туалет по-человечески закрывался. Вода в камере была. Давали утром кашу, в обед – суп. Был обычный хлеб. Через полтора дня вывезли на аэродром, увезли в Джанкой. Уже оттуда – на КРАЗах в серую зону в Запорожье на обмен.

 

У нас забрали все медицинские расходники и препараты. Некоторых военных раненых или больных направляли к медикам Мариупольского госпиталя. Могли дать условную таблетку, когда желудок скрутило. С серьезными ранениями увозили в больницу в Донецк. Но там ничего не делали. Женщина с "Азова" перед экстракцией имела перелом руки со смещением. Она месяц была в Донецке. Ей шину поправили и делали перевязки. Чуть лучшее питание давали. Когда вернулась в лагерь, рука уже начала неправильно расти. Ей даже не наложили гипс. Мы спрашиваем, как так, почему. Она говорит: "У них нет рентген аппарата". Уже понимала, что после освобождения будет новая операция и руку будут снова складывать.

Подрыв был в ночь на 29 июля. Это день сотворения ССО. Я думаю, что эту дату не случайно избрали. Раненых после этого теракта держали в дисциплинарном СИЗО рядом с нами. Я видела этот барак – это не были взрывы изнутри. Это могли быть кумулятивные снаряды, пробивающие крышу и взрывающие все в здании. Там был страшный пожар и ребята горели заживо. Их накануне отселили с бараков, где находились "азовцы". Это молодые ребята – 2000 года рождения, 2001-го, 2002-го. Оккупанты отобрали 200 таких ребят и переселили. Сказали, что якобы должен быть ремонт в бараке.

Еленовка – это законсервированная колония для несовершеннолетних. Это полуразрушающая промзона. В одно из таких каменных старых построек их и переселили. И буквально через пару дней произошел этот теракт.

Нас допрашивали ФСБ-шники, генпрокуратура России, прокуратура так называемой ДНР. Все, кому не лень, проводили "мирный опрос". ФСБ корректно разговаривали с женщинами. Мне попался молодой российский прокурор. Спрашивал, видела ли я "убийства и зверства украинской армии в Мариуполе?" Говорю: "Не видела. Потому что этого не было". На этом все. Но я понимаю, ФСБ руками ДНР-ровцев выбивало с парней показания. Ночью или даже днем забирали мужчин и пытали. Все это хорошо слышали. Украинские коллаборанты выполняли все российские приказы. Начинали проявлять свою "власть".

Наших коллаборантов москали терпеть не могли. Потому что предателей нигде не любят. Конфликтов не было, но это было видно в общении. Женщин иногда выгоняли на работу, чтобы почистить периметр колонии от сорняков. На периметре были москали, и слышали от них такие разговоры, что россияне ДНР-ровцев ни во что не ставят.

Был такой человек. Приходил и спрашивал аккуратно, что нам нужно. Был с нами на протяжении всего плена. В начале даже печенье какое-нибудь в камеру приносил. Всегда говорил корректно. Сигареты приносил. Таким образом, я смогла даже один раз позвонить домой. Сначала предложили видеообращение записать, и тогда на камеру можно позвонить домой. Мы все отказались. На другой день сказали, что можем пойти позвонить. Даже без видео. Девушки радовались, а я сказала: "Отчего радоваться? Все равно наш разговор запишут". Каждое наше слово слушали и писали. После моего звонка мне больше не дали разговаривать с родственниками.

 

Да. Почти 90 процентов девушек были из Мариуполя или Бердянска. Тех, кто из Мариупольского госпиталя сильно обрабатывали. Там оставались их родители. Уверяли, что город будет свободен, что дадут российские паспорта. Из нашей камеры никто не повелся.

Когда везли из Тагарога в Джанкой. Ты никогда не знаешь, когда тебе говорят "С вещами на выход", куда тебя бросят. Тебе никто никогда не говорит, чтобы ты до последнего боялся. Это момент удовольствия и самоутверждения за счет унижения кого-то.

Нас высадили из самолета в Джанкое и посадили в КРАЗы. Тогда уже не было охраны. Так поняли, что нас везут домой. Когда перевозят, у тебя завязаны глаза и руки. И мы начали освобождаться от этого скотча. Поняли, что едем домой. Кто-то сразу обрадовался, но мы сказали: "Тихо! Вот когда поднимется тент и на нашем языке скажут, что можно выходить, вот тогда будем визжать". Ехали в напряжении. Когда до моста довезли, подняли тент мы не визжали. Был столь радостный шок. По мосту к нашим шли и пели гимн. Смеялись и плакали уже в автобусе.

Нас привезли поздно вечером в военный госпиталь Днепра. Раздали рюкзаки со средствами гигиены, там были еще белье, спортивный костюм и кроссовки. Сразу могли пойти в душ и переодеться. Всю ночь практически не спали – пили кофе, курили, разговаривали. Встречали рассвет на крыше здания – как свободные люди.

Пару дней побывала в Днепровском госпитале. Там был первоначальный осмотр врача. Лежала в клинике в Киеве – тоже недолго. Сильно обострился рефлюкс желудка. Назначили лечение. Пить таблетки уехала уже домой. В Хмельницком было много работы – общественная организация, куча интервью, мирное шествие за освобождение пленных, сотрудничество с координационным штабом по освобождению пленных. Не было ни субботы, ни воскресенья. А сейчас уже настигают психологические проблемы.

Я была в плену пять месяцев, но дома не была с 23 февраля по 30 октября. Дочь хотела приехать, но сказала ей не рваться, быть с ребёнком. Для меня возвращение было будто я просто приехала с ротации. Тогда много давала интервью, но говорила так, будто никогда себя не отождествляла с пленом. Просто отвечала на вопросы. Потому что осознание и восприятие пришло через определённый период. Теперь нужно все это проработать с психотерапевтом. Все время проблемы со сном, удается спать буквально по несколько часов. А сначала все освобожденные девушки, с которыми общалась, круглосуточно не спали после плена.

С декабря, когда мама "Бизона" умерла, я не могла оставить его сына одного. Это было спонтанное решение. Когда были в Мариуполе в плену, у побратима был старый телефон и он не мог связаться с родными. Потому через мой телефон общался с мамой и сыном. Я видела его семью и поддерживала связь. Мне написали, что мама "Бизона" умерла, парень не хотел уезжать из дома к родственникам. Сидел в комнате как загнанный зверек и не общался ни с кем. Его могли просто отправить в интернат. Потому я с ним осталась.

"Дрим" вышел из Азовстали 16 числа, мы с "Бизоном" – 18-го. "Дрим" старший мужчина, мы специально его отправили первого с надеждой, что сможет с ранеными в сопровождении уехать. Но так не вышло. Он был в Еленовке. Последняя информация, которую знаю, что он находится в Волгоградской области в исправительной колонии. "Бизона" вывезли раньше меня. Была информация, что их направили в Горловку. По спискам в интернете нашла, что он там, в исправительной колонии. Это подтвердили ребята, которых удалось вернуть в один из последних обменов. Насчет судьбы "Дрима" больше ничего не знаю.

Нам нужно добиться победы именно на поле боя. То есть выйти на границы 1991 года и там закрепиться. Мы это сделаем, и это будет победа. Окончание острой фазы войны, которая позволит нам иметь членство в НАТО и защиту. Когда дойдем до границ, придется научиться жить по модели Израиля – в постоянной боевой готовности. Потому что монстра под названием "Московия" невозможно пока стереть с лица земли. И эта угроза будет с нами. Мы будем в постоянной угрозе войны, но Израилю это не мешает развиваться и жить.