Павел Вольвач: Facebook - это компенсация за небытие

8

В Киеве было очень знаковых мест - кафе "Сузір'я" на углу Пушкинской и Прорезной. Его знали почти все богемные персонажи. Мне кажется, я там на одном месте - под окном на улице - протер за 10 лет дырку. Я всегда любил взять кофе и наблюдать за жизнью. Обязательно вынырнет знакомый - какой-нибудь Ульяненко или Римарук. Еще была на Подоле народная кафешка "Полонез". Там всегда можно было увидеть хмельного поэта Романа Скибу - он сидел, подперев свою большую голову, и грустил. Писатели шутили, что есть два уровня литературы - высший и нижний. Высший - это "Сузір'я" на Пушкина, а нижний - "Полонез". Я в "Полонезе" бывал реже. Снимал комнату в центре, на Обсерваторной, возле Львовской площади. Мне было удобно заходить в "Сузір'я".

Читайте также: Распад России будет большим потрясением, которое погрузит мир в состояние турбулентности

Меня всегда чего-то тянуло к старшим немножко по возрасту. Тем более, что я в литературу пришел с опозданием лет на 5-10, потому с младшими мне не совсем интересно. Со старшими интереснее: с Василием Герасимьюком, Тарасом Федюком. Очень скептически отношусь к утверждениям, что какое-то поколение бывает менее талантливое, а какое-то более. Есть отдельные фигуры. Просто время сейчас другое. Оно атомизированное, в постоянной спешке. Поэтому я не думаю, что молодым не настолько нужно какие-то общение. Они живут отдельной своей жизнью, в своих тусовках. На днях разговаривал с Любком Дерешем. Казалось бы, звездный мальчик, а он умный и глубокий человек.

У меня такое впечатление, что украинская литература сейчас - это дело аматоров. Раньше я смеялся, читая в газете какие-то отчеты о литературе: "Мощно идут молодые: Герасимьюк (которому было под 50), Римарук, Забужко. А в спину им дышат совсем юные - Андрусяк, Вольвач ". А нам было по 40-45. Сейчас нам в спину дышат те, которым по 35-40. А тех, кому по 25, я мало кого и знаю.

Нету климата, пространства, единого потока. Из-за атомизованности времени все это как-то разбито на сегменты - то там, то там. Нет критики как явления. Есть лишь единичные критики. Я где-то читал, что в Швеции выходят 50 недельных газет. В каждой есть колонка критика. Все книги получают свои рецензии, не остаются незамеченными. А у нас раньше кому издаваться, кому давать Шевченковскую премию - решал Союз писателей. Сейчас эта его функция немного потеряна. Сейчас нашел деньги - издался, не нашел - не издался. Выпил со знакомым критиком - есть рецензия. Все на личных связях держится, на "повезло - не повезло". Это в определенной мере любительство.

Я где-то посередине. Во многом роль сыграл случай, а на что-то повлиял характер. Он у меня не совсем коммуникабельный и уживчивый.

Те, кто на слуху. Никогда не имел зависти творческой. Больше чувствую восхищение. Читал Жадана - пробивало на легкую дрожь. А зависть больше в бытовом плане. Я хотел бы поехать, как кто-то из раскрученных, на Лейпцигскую книжную ярмарку. Никто меня никогда туда не звал. А путешествовать люблю. Люди, эмоции, картинки.

Плюс, как мне объяснял один мой старший гуру Валерий Илья, "в путешествии происходят зависания над смертью". Это правда. Это я чувствую даже физически. В дороге чувствуешь себя лучше. Поэтому поездкам могу позавидовать, а текстам - никогда.

Смотря кто.

Шевченковский комитет уже обновлен сейчас. Его решение более или менее воспринимают. Премию, по-моему, Ивану Малковичу дали абсолютно справедливо. Единственное, я бы дал ее также новеллисту Василию Портяку. Нужно было дать две премии. Никто не обеднел бы.

Хотя завидовать будут всегда. Сейчас в фейбуке литераторы собираются, как на виртуальной завалинке, и перетирают, что правильно, а что нет.

Практически нет. Понимаю, насколько это все условно и немножко смешно. Когда взрослый мужик 50 лет делится, как-будто он Наполеон: "Сегодня отправил в бан двух. Забанил N. Y меня достал, он ушел в бан". Я понимаю - это компенсация за небытие. Человек садится и начинает "планетами вращать".

Я на 10 лет позже остальных пришел в литературу. Приехал в Киев из Запорожья в 1999 году. Я здесь мало кого знал. Но слышал, что бурной жизнь была здесь в начале 1990-х, когда были еще отголоски национальной романтической революции.

Он будет живым, без набитой через трафарет на футболке вышиванки и накладных усов. А с живыми нервами, с мятущейся душой.

Мой первый роман "Кляса" о конце 1980-х в индустриальном украинском городе издали турки. Я удивлялся: что им в нем интересного? Оказывается, после прочтения книги они поняли, откуда корни "наташ" облегченного социального поведения, которые после падения железного занавеса появились у них. Или кто такие коротко стриженые мужчины с татуированными спинами и массивными цепями на турецких пляжах.

Мои романы имеют автобиографическую основу. В "Снах неофита" главным героем является молодой человек, вчерашний криминальный элемент. Он понимает, что его - это поэзия. Начинает писать. Становится журналистом. Открывает новые горизонты, чувствует город, которое до этого был для него ограничен одним районом.

Книга показывает действительность 1990-х, схваченную взглядом уличного парня. Поэтому все рассказано доступно, без поверхностных резюмирований. Пытался просто написать о сложном.

Меня текст несет, когда начинаю писать. Подключаюсь к энергиям, к чему раньше скептически относился. Действительно - из подсознания начинают выскакивать забытые вещи.

В молодости меня раздражало, что постоянно все в себя впитывал. Врезались в память какие-то ненужные истории. Когда стал писать "Клясу", все вылезло на поверхность и пригодилось.

Конан Дойл говорил, что умный человек упорядочивает все в мозге, а он натягивает себе разный хлам в голову, как на заваленный чердак. Так же и мне этот хлам помогает находить нужные детали, делать стиль.

Это похоже на формирование новых миров. Когда писал "Клясу", ощущение кайфа трудно передать. Я выходил из редакции радио "Свобода". Шел на Львовскую площадь через угол Прорезной и Пушкинской, где стояли Андрей Ефремович, Олесь Ульяненко. Звали на рюмку. А я быстро бежал домой, потому что там происходили чудеса, я формировал мир. Поэтому сравнить писательство с точением шестерни не могу.

Частенько такое было. Особенно, когда ставил себе высокие задачи.

"Клясу" писал дважды. Захотел ее послать на конкурс "Коронація слова", который только появился. Продвинутый критик Александр Хоменко сказал: "Не делай этого. Это как Паваротти будет петь на Евровидении. Ему не дадут приз, хоть он и Паваротти". Я все же попытался. Когда поставил точку, решил прогуляться по центру города. Вернулся домой. Решил еще перечитать. И понял, что никуда роман не пошлю - текст расползается на куски, много воды.

Раздавленный проходил неделю. И сел переписывать. В следующем году снова решил подать текст на "Коронацію слова". Чтобы успеть, завершал его в палате Октябрьской больницы - лежал там с болезнью Боткина. Дали мне третью премию.

Спокойно рассматриваю вариант, что завтра могу заниматься чем-то другим. Быть просто писателем для меня плоско. Рэмбо вот торговал рабами.