"Жене откровенно сказал: я националист, - будет тяжело" - Степан Хмара

В наш дом часто заходили партизаны. Потому что мы были очень надежная семья. Ребята знали, что у нас можно спастись в любое время дня и ночи. Я слышал их разговоры. Ночью притворялся, что сплю, но никогда не спал.

Каждый день под стрессом приходилось жить.

В 1940 году мне исполнилось три года. В селе стояла застава войск НКВД. К нам время от времени заходил офицер-энкаведист, очень приятный человек - по-украински со мной говорил, песенки мне пел, сказки рассказывал, дешевыми конфетами угощал, сахаром, изрубленным кусками. А мама перед тем мне сказала: "Ничего тому "совету"не говори". Я его слушал, принимал те конфеты, но молчал. С соседнего дома парень был в подполье. Когда родители ушли возиться со скотом, энкаведист взял мне на руки и поднес к окну, показывает на соседские окна и спрашивает: "А тот дядя приходит?" Думал, что я скажу. А я был как глухонемой.

Родители были очень верующие. Мама в школу не ходила, но знала Священное Писание, наверное, наизусть. Могла дискутировать со священниками. Отец пел в церковном хоре, имел красивый бас-баритон. У нас род амбициозный. Мой дед еще при Австрии был 25 лет сельским старостой, вийтом. Оставил после себя красивую достопримечательность - построенную церковь.

Родители дали мне хорошую генетику и воспитали обостренное чувство справедливости.

Я видел от родителей настоящую человечность. Последним делились с партизанами.

1946-47 годы были чрезвычайно тяжелые - на Центральной и Восточной Украине был огромный голод. Слава Богу, что были открыты двери в Западную Украину, которая еще не была коллективизированной. Хотя люди не жили богато, но все-таки они имели хлеб. И поэтому наш дом не закрывался - к нам приходить крестьяне с востока. Мать отмерила заранее: пшеницы, фасоли, чтобы всем хватило. Люди приходили с детьми. Поила их молочком и давала на дорогу.

В нашей печати второй голодомор очень слабо освещен. По оценкам, до миллиона человек тогда умерло. Это впечатляющая цифра. Люди ехали на Западную Украину даже на крышах вагонов поездов. Их с тех крыш снимали крюками. Отбирали мешочки с едой, которые люди везли с собой назад.

Раз на уроке в школе учительница подошла к окну и оцепенела с полуоткрытым ртом. Стала как каменная. Мы, дети, как воробьи, все выскочили на подоконник. Увидели страшную картину: на дворе школьном у сарайчика, где дрова складывали, лежали без движения трое мужчин. Рядом был кирпич для ремонта школы. Солдаты брали тот кирпич и разбивали мужчинам головы. Как потом оказалось, это были три подпольщика. Один из них был отцом моей одноклассницы: в его доме застукали этих двух партизан и убивали вместе с ними. Это была ужасная картина. Они уже были в коматозном состоянии, лежали неподвижные. Их даже не достреливали, а вот так садистски добивали. Это был шок.

Много подобных картин с детства выработали во мне вечный иммунитет против наших врагов. С советским режимом и московитами не могло быть у меня никакого общего языка. Москалей ненавижу. Они были, есть и еще долго будут нашими врагами, пока будет существовать Российская империя.

В нашем селе дважды были бои партизан с НКВД. Всем было понятно, что партизаны не выстоят. Раз красивый молодой повстанец в нашем доме сказал родителям: "Мы понимаем, что все погибнут. Мы сейчас эту войну не выиграем. Но мы не можем не воевать. Мы должны. Такова наша судьба. И на нашем примере будут воспитываться следующие поколения". Это через мои уши вошло в мое сознание детское. Детство мое было особое. Я задумался - а как так делать, чтобы победить?

 

И это был главный мотив учиться хорошо. Знал, мы должны победить, своими знаниями, умом. И я хорошо учился, и в школе, и в институте. Родители никогда меня не проверяли, ни к чему не принуждали.

В середине 50-х годов был страшный конкурс в вузы. Подросло поколение детей войны. Члены приемных комиссий на этом зарабатывали. Я сдавал вступительный экзамен по химии: все вроде хорошо, но оценку не говорят. Затем выносят результаты. Я раскрываю экзаменационную книжку, а там "удовлетворительно". Меня могли завалить на иностранном языке, но химия была мой конек. Меня это взбесило и я устроил скандал. Забегаю в приемную комиссию и поднимаю шум. Ответственный секретарь говорит: "Так что ты, Хмара, хочешь пересдать? Мы тебе устроим экзамен. Но если провалишь, получишь двойку". Экзамен я пересдал на четыре.

Настоящее отчаяние почувствовал только тогда в юности, когда меня исключили из двух вузов. Так хотел поступить, что поступил сразу в два вуза. За это меня исключили из обоих. Тогда этосчитали крамолой. Очень тяжелое настроение было. Был убежден, что должен получить высшее образование. Сначала опустил руки, а потом думаю: нет, повоюем. Поработал год в Казахстане, вернулся и поступил уже без осложнений.

Жизнь меня хорошо крутила и закаляла волю. Уши не опустил.

Студентом всегда с большим трудом искал запрещенную литературу. Это было рискованно. Люди боялись доносов и не открывались. Много литературы уничтожила война. Когда учился во Львове, я на выходные иногда любил зайти на Лычаковское кладбище. На переломе 1950-60-х во Львове еще были поколения традиционной украинской интеллигенции. Приходили туда очень почтенные дамы преклонного возраста, я завязывал знакомства с теми людьми, они меня иногда приглашали в гости и давали литературу. Где-то на чердаках у стариков книги находил. Поэтому неправда, что-то есть что-то невозможное. Кто ищет, тот всегда находит. Нам, студентам университетов, все-таки было легче, потому что мы имели допуск в закрытые фонды. Мы могли в читальные читать запрещенные труда, ту же историю Грушевского.

После погромов 1971-72 годов был в обществе страшный страх и запуганность. Я потихоньку собирал информацию для самиздата. Люди должны были знать хотя бы кто арестован, кто осужден.

Мне 43 год шел, когда мне дали срок. Человек в зрелом возрасте. Уже готов был к такому. Понимал, что меня посадят рано или поздно.

На 35 зоне на Урале, где я был до 1984 года, ветер в сутки делал круг в 360 градусов. От этого у человека сосуды ходуном ходят. Советская система пыток раньше была дикая, а за последнего режима стала изощренная. В карцерах на Урале пытки голодом переносить не так было тяжело как пытки холодом. Заснуть в карцере можно только в июле. Все остальные месяцы там холодно и спать вы там не будете. Это очень изматывает.

Я просидел в карцере 306 дней. Это передать очень трудно. Я врач по образованию, и видел, что те все условия несовместимы с жизнью. Человек в таких условиях, с физическим истощением, и при таком питании и плюс еще пытках холодом должен сгинуть. А он выживает. Разве на короткое время тебя из карцера выпустят - немножко отходишь, и снова назад. Я это назвал феноменом паука. Когда я был во время следствия в камере, наблюдал за поведением паука. Зимой он сидит в уголке спокойно неделями, а потом вдруг проявляет активность: бегает по потолку, пускает нить посередине комнаты, - так день-два. А потом снова залегает в угол и сидит там как мертвый. Хотя ничего не ест - ни букашки, ни мушки. Выживание в карцере - это феномен паука.

Никакая медицина, никакая наука не знает, на что способен организм. Конечно генетика имеет значение. А главное - свобода. Я всегда был убежден в правоте того, что я отстаиваю.

Только на чужбине чувствуешь, что такое родина, в полном объеме.

Уповцы в лагерной среде были отдельной кастой. Это боевики были. Люди, которые знают, что такое достоинство. Это люди чести. Смерть для них была - второстепенное. Когда их смешали в камерах с уголовниками, которые издевались над слабым, уповцы знали, что с ними договариваться не надо: пару десятков за ночь уголовников просто ликвидировали. И та шпана потом от них убегала. Действительно легендарные люди были. Украинцы во всех лагерях руководили восстаниями - в Воркуте, на Колыме, в Норильске.

Я спокоен за пройденный путь, не сошел с рельсов. За себя не боялся. Боялся за сообщников. Не знал, выдержат ли люди, если их возьмут. Я то никого не сдал, был уже человек опытный.

Был один момент очень тяжелый для меня лично. Когда я был под следствием, а жена попала в больницу с сердцем. Дочь еще в школу не ходила, а сын - в младшие классы ходил. Для меня был тогда, пожалуй, самый тяжелый вопрос: что будет с детьми? Страшно становится, когда дети сами остаются. Как сегодня помню: сижу в камере и думаю, могу ли я пожертвовать своими высокими идейными принципами ради спасения своих собственных детей - написать покаянное, кого-то выдать? Всю ночь не спал. Понял: я на это не могу пойти. Помолился: пусть их Бог возьмет под свою защиту. Я не могу путем измены их спасти.

Как-то спор зашел в меня со следователем. Я отказывался сотрудничать. Следователь сорвался, вышел из себя, перешел на эмоциях на русский: "Ты больше своих детей никогла не увидишь. Твоя нога на Украине не будет! ". Меня это так завело, что я схватился:" Ах ты сволочь кагэбэшная! Может, пока я вернусь, ты сдохнешь, падаль кадебистская! "А это был полковник, начальник следственного управления. Он так стукнул дверью, что там вся штукатурка осыпалась.

Я знал, что за советской системы мне свободы не видать. Если бы не великий человек и политик, президент Соединенных Штатов Рейган, они нас бы в неволе сгноили. Этот человек поставил перед Горбачевым вопрос ребром, и благодаря ему Горбачев вынужден был освобождать нас.

У меня за всю отсидку было только одно свидание - в первом году. А потом все отменяли. Детей я не видел 7 лет.

Долгая разлука испытывает и укрепляет чувства. Предупреждал жену, что будет трудно: "Галя, это сейчас у нас много знакомых и друзей. Не дай Бог что-то со мной случится - не все будут с тобой здороваться". Так и было. Многие переходили на другую сторону улицы, чтобы не встречаться и не бросать на себя тень. Такое наше общество было, выросло в страхе.

Жена выдержала все жизненные экзамены. Я никогда не скрывал от нее, чем занимаюсь. И это правильно. Потому xnj самое страшное было, если не все рассказывали родным, поэтому после арестов многие семьи распались. У нас этой проблемы не было.

Жену Галину встретил в институте. Я очень скромный был. Просто подойти к девушке, чтобы обнять, не мог. Да и не те времена были, что сейчас. Мы были застенчивіми. Галя тоже на врача училась. Я заканчивал, а она была на третьем курсе. Случайно встретил ее в столовой. Мы стоим с товарищем по комнате в очереди и перемываем косточки девушкам. И здесь пробежало такое что-то симпатичное и круглое. Как-то так бросилась в глаза, и захотелось познакомиться. Начал собирать информацию - в какой комнате живет, на каком курсе учится. Давал знакомым девушками задачи: узнай, когда ее можно пригласить в кино. Такая "агентура" у меня была. Отношения всегда начинались у нас с кино.

Мы несколько раз встретились. Гуляли в парке Погулянке во Львове. Я откровенно сказал: "Если ты думаешь о чем-то серьезном, то тебе со мной будет очень трудно. Потому что я могу и в тюрьму загреметь за свои взгляды - я националист и я ненавижу эту систему. Ты не боишься?" - "Нет. Не боюсь". Встретились, может, с десяток раз и поженились. Сын родился еще когда она была студенткой.

Это было большое счастье. Мне было 28. Очень переживал. А когда через 4 года дочь родилась, мы с маленьким сыном стояли под окнами роддома в Червонограде. Рядом на дереве было гнездо аистов. Говорю малышу: "Это они у роддома живут и носят детей. Я уже знаю, что нам сестренку принесли. Мама сейчас в окно покажет". Тогда мужчин на роды не пускали. И это, пожалуй, правильно.

Рождение ребенка омолаживает. Не чувствуешь своего возраста. Когда дети маленькие - это сказка.

Читайте также: Ключ к распаду России лежит в Украине - Степан Хмара

Я детей никогда физически не наказывал. Но раз сын получил ремня. Дочь маленькая жаловалась, что Роман ее дразнит. Я к нему: "Было такое?" - "Было". - "Признаешь вину?" - "Признаю". - "Сколько дать тебе ремней?" - "Три". Думаю: вот глупый, сказал бы "один". Мне же бить его не хочется. Я раз ударил. Первая начала кричать Соломия: "Ой, папа, не надо!" Так обошлось одним.

Я против был, чтобы дочь Соломия выезжала в Канаду. Но ребенку надо дать возможность сделать собственный выбор. Мы с женой могли бы настоять, чтобы она осталась. Но потом, если бы были какие-то неудачи, всю жизнь бы нас упрекала. Папа с мамой были бы виноваты. Не надо вмешиваться. Тем более, что и мне родители не указывали.

Внуки, малые щиглята, щебечут одновременно на украинском, английском и французском. Такие полиглоты растут. Но диаспора есть диаспора. Они там уже ассимилированы. Если не это поколение, то следующее будет удаляться от украинских корней.

 

Наш дом никогда не гудел от гостей. Если честно, не было таких условий. Сначала я сам был, потом дети были маленькие. Работа день и ночь. Днем на работе, а ночью работаешь над самиздатом. А потом тюрьма, политика, постоянные поездки.

Этот юбилей навевает немного грустное настроение. Знаешь, куда ты приближаешься, это объективная реальнсть. А хотелось бы еще что-то сделать. Хотелось бы видеть наше государство в лучшем состоянии и посодействовать этому. Поэтому есть основания для тревог, для размышлений, для неких сомнений. Но стратегически я оптимист. Никогда человек не замыкаться на том, что "если мне не придется видеть, то мне все равно". Нет, мне не все равно, буду с того света смотреть, но мне не все равно, как говорил Шевченко. Это стимул.

Мне трудно осознать свой возраст. Может, потому, что такой разрыв между физическим состоянием и возрастом, что я не воспринимаю реального времени.

Я себя хорошо чувствую и не задумываюсь, сколько мне лет. Времени нет на это. Сколько Бог отмеряет, столько отмеряет. Знаю, что если у меня немного болят ноги, то я должен ускорить ход. Это помогает. Мышцы не должны становиться ленивыми, они должны работать.