"Мы вели двойную жизнь - ненавидели власть и не делали резких движений" - Иван Драч

Раньше людям в партийных структурах очень непросто давались эти места - начальником цеха или директором завода. Они проходили через сита-решета. И все же люди толковые добирались до тех должностей. Не за деньги становились, а как специалисты. Таких специалистов сейчас нет. Страна сейчас во многом не имеет систем формирования кадров. В университетах сейчас студент идет на экзамен и в зачетную книжку кладет сто или двести гривен. И потом такие же дипломы даются и такие "специалисты" из всего выходят. И это в течение нашей независимости все делается. В этом есть беда нашей страны сегодняшней, качественно ухудшилась структура кадров.

Я был очень упорным пионером, комсомольцем, ленинцем, который боролся против сталинистов со всей силы. Затем уже разобрался, что такое Ленин и Коммунистическая партии. Это понимание приходило постепенно. Я 30 лет был членом КПСС. Там не только все плохо. Там и хорошего было немало.

Когда я заканчивал школу среднюю в Тетиеве, мне не дали медали, хотя должны были дать, я учился хорошо. Был секретарем комсомольской организации, ведущим, писал стихи. Но поскольку выбор был между дочерью первого секретаря райкома партии и мной, то кому дали медаль, понятно. Я принципиально не взял аттестат, мне потом уже передали его. Махнул на это все рукой, пошел в армию. В армии был секретарем комсомольской организации спецчастей - боролся за чистоту армейских рядов: чтобы солдаты не матерились, были честными, порядочными. Меня сделали кандидатом в члены партии. Я шел и по этой партийной линии, и по творческой линии. Писал стихи. Возил их сюда в Киев в журналы "Вітчизна", "Дніпро". Понемногу их там стали печатать. Затем Загребельный напечатал "Нож в солнце" вместе с другими поэтами, которым каждому он отдавал по целой странице большой - Винграновскому, Коротичу, Гуцалу, Дрозду. Целое наше поколение наросло - шестидесятников.

Среди моих стихов были и острые. Например, "Куди йдемо? Яка нас віра кида на кам'яні вітри? Якого діждемося звіра, щоб з ним сконати до пори? атомні цвяхи, мудрі бляхи і філософські манівці, і сита морда костомахи з кривавим прапором в руці". Такие мои стихи ходили анонимными среди самиздата вместе с подписанными стихами Стуса, Лины Костенко, Симоненко. В Стуса был такой стих: "Скажене кодло кадебістів, злодіїв і відставників у стольному засіло місті як партія більшовиків". Оно раскачивало эту систему. Как-то с моим стихотворением ко мне подсаживается кагэбист: "Иван Федорович, говорят, что это вы такое написали". Я посмотрел: "Да я даже всех слов здесь не знаю". Доказать у них не было как. Но за мной кагебисты уже стали очень пристально ходить.

Я как заместитель секретаря комсомольской организации вел идеологическое обучение в университете. Каждую пятницу я в политинформации читал рассказ о том, что происходит в мире. Раз я сказал, что "проклятые сталинисты душили танками наших людей в Караганде". На второй день выхожу из библиотеки университета. Не успел оглянуться - меня двое под руки в машину посадили и везут в КГБ. Там было двое следователей. Первый начинает ласковый разговор: "Иван Федорович, зачем вы такое говорите? Откуда вы узнали?" Говорю: "Да все говорят". Первый следователь выходит. Заходит второй: "Ах ты сволочь! Что ты, б ... ть, думаешь, что мы будем тебя терпеть это все? Болтаешь - загремишь!" Такой суровый и бешеный. Я понял, что это такая система допроса: пускают к человеку одного доброго, второго плохого. И вот на этой игре смотрят, на что ты больше реагіруешь. За тот рассказ о сталинистах меня схватили за жабры и выгнали из университета, чтобы я не болтал.

Я как раз познакомился с Николаем Винграновским и Сергеем Параджановым. Они мне сказали: "Иван, нахрен тебе эта филология? Кончай это все. Надо идти в кино. Это и филология, музыка, и живопись, и философия - комплексное искусство. Вот сейчас набор в Москве на курсы киносценаристов. Иди туда". Я приехал. Там уже слышали обо мне, что есть такой тип в Киеве. Попросили прочитать пару стихов и зачислили без экзаменов. Так я стал кинематографистом. В Москве я учился два года.

Намного. Атмосфера была свободная очень. На этих курсах учились люди из всех респуплик - Азербайджана, Армении, Грузии, Прибалтики, Передружились, стали понимать, что к чему в государстве делается. Стали мы там разбираться, что происходит на белом свете. Но и там меня не оставляли свои киевские кагебисты. Пошел я в Москве на выставку американской графики. Познакомился с художницами, знакомства завел. И поэтому кгб снова село мне на хвост.

Но нашими курсами руководил известный и давний кагэбист Михаил Борисович Маклярский. Он имел такую ​​репутацию, что с ним было очень тяжело говорить и кагэбистам. Он благосклонно ко мне относился, потому что видел, что я нормальный человек. Когда пришли за мной, он сказал: "Ивана Драча не трожьте. Это мой человек". Так он дал мне возможность закончить эти курсы.

Я, когда вернулся, уже был человек дипломированный, член Союза писателей и Союза кинематографистов. Книги у меня стали выходить. Уже ко мне не так легко было подойти. Я уже мог и послать в соответствующее место, когда меня трогали. Правда, когда меняли партийные билеты, мне не хотели продолжать билет члена КПСС. Это была своеобразная чистка компартии в 1973 году. Наиболее идейных оставляли, а хлам, такой, как я, надо было выбрасывать. И тогда уже за меня вступились Бажан, Смолич, Гончар - не дали меня исключить из партии.

 

Есть такой славный академик Константин Меркурьевич Сытник. Его попросили взять меня на год - чтобы он меня идеологически воспитывал. Так я в партии и удержался. Затем уже потом стали меня выдвигать на государственные премии, я уже был известным человеком.

Вне партии человек оказывался вне жизни. Все, кто хотел дальше хоть как-то расти, должны были приспосабливаться к партии. Это были элементарные вещи того времени. Стихи о Ленине для своей поэтической книги я мог на колене написать. Потому что нужно. "Флажок" чтобы был, чтобы другие стихи шли нормально.

Меня послали на съемки "Теней забытых предков" для прохождения учебной практики. Параджанова я полюбил. Был ему верным оруженосцем. Носил за ним плащ, когда он ходил в больницу на уколы еженедельно по два раза - лечил свои сексуальные грехи. Гонорея у него была ли сифилис, точно не знаю.

Был на 10 лет старше меня. Слыл гомосексуалистом. Он все время меня пугал: "Иван, когда наконец ты мне отдашься?" Я говорил: "Пошел ты, знаешь куда?" Однажды он звонит мне после 23 вечера: "Иван, ради Бога приезжай! Я не могу без тебя". Думаю: "Ах ты сволочь, ты хочешь меня использовать сегодня!" Я прихожу. А он начинает меня уговаривать: "Ну когда наконец ты отдашься?" Я говорю: "Сережа, если ты на этом не закончишь, я пойду к ибени мать отсюда, не буду с тобой разговаривать". Тогда Параджанов сдался: "Иван, брось. Не в этом дело. Мне принесли книгу "Персидские письма" Монтескье. Ты знаешь, я не могу терпеть запах книжек в своем доме. Забирай ее и мотай отсюда". Я взял эту книгу. До сих пор она у меня есть и напоминает об этих отношениях с Параджановым, - смеется Иван Федорович.

В начале была большая война между Параджановым и Юрием Ильенко. Они ненавидели друг друга и презирали. Ильенко высмеивал Параджанова на все лады. Я раз увидел, как Ильенко с другими операторами играл в игру - перепрыгивали друг другу через спину и при этом матерились на русском страшно. Вот, думаю, московские янычары, приехали сюда и портят наши Карпаты. Я Ильенко после этого и сам возненавидел.

Но потом Параджанов и Ильенко поняли, что им надо или мириться, чтобы снять наконец "Тени ...", или расходиться без фильма. И они решили работать. Пригласили меня помочь структурировать драматургию этого произведения, разбить на новеллы. Так мы постепенно подружились с Ильенко. Он был очень четкий, точный, сильный, организованый человек. Но во многом очень смешной и наивный. Раз говорит: "Меня с завтрашнего дня назначают советником президента, я смогу многое сделать!" - "Юра, - говорю, - не будь смешным. Я уже у стольких советником был, ничего из этого не вышло". А он: "Увидишь-увидишь". Такая детская наивность была у него.

С Иваном Миколайчуком мы подружились на съемках "Теней забытых предков".

Был деликатный, чистый, опрятный, старался быть образцовым во многих смыслах. Хотя девушки у него не переводились, несмотря на то, что любил свою жену Маричку. Но и без девок не мог. Помню, он снимал фильм "Такая длинная, такая теплая осень". С главной героиней актрисой сутками закрывался. Съемочная группа в шутку называла ее "такая длинная, такая теплая Галя".

Тогда было такое время, когда ему шли в руки премии. Давали ему это все дело. Помню, я ему говорю: "Иван, смотри, не купись на все эти премии, потому что если купишся - это страшно. Подальше пытайся быть от этого всего".

Но дошло до того, что на киностудии сын Владимира Сосюры, главный редактор киностудии, Владимир Владимирович Сосюра стал обвинять Ивана в "украинском буржуазном национализме". Представляете себе? Сын Сосюры!

Миколайчук, кроме того что снимал фильмы, часто выпивал. Это одно на другое находило. Как-то мне его Маричка звонит: "Иван, хочешь еще увидеть Ивана? Уже он сошел на нет. Приезжай. Мы тебя встретим". Я, помню, ехал тогда своей машиной. Заехал к ним, захожу в дом. Ивана нету, Марии нету. Говорю: "Эй, кто на лугу, отзовись!" Выходит Маричка, несет Ивана на руках, маленького, иссохлого Ивана Миколайчука. Говорю: "Иван, ты что? Тебя вечно бабы на руках носили, и ты сегодня туда же?" Он подарил мне тогда крестик Василия Стефаника. Это была наша последняя с ним встреча. А уж когда его хоронили, в 47 лет, как и Тараса Шевченко, был бешеный февральский дождь. Его гроб мы практически положили в воду. Как будто сама земля рыдала по таким прекрасным человеком.

Лучших друзей нету, умерли - Ильенко, Осыка. Из писателей мой старший друг был Николай Бажан. Мы всегда с ним встречались в парке Шевченко. Он приходил с улицы Репина, я снизу, он говорил мне: "Иван, как хорошо, что между тобой и мной нет ни одного писателя, кроме Тараса Григорьевича".

Затем шли ко мне или к нему. Он в последнее время не пил. Но был у нас общий друг - Георгий Самсонович Брейдбурд, киевский еврей, переводчик. Так Бажан и его приглашал, говорил: "Вы с Брейдбурдом выпьете рюмку, а я на вас посмотрю, как у вас это получается".

Я очень его уважал, хотя раньше он был бешеным человеком - пытался помогать Сталину угнетать Довженко, выступал против украинских буржуазных националистов. А потом уже времена менялись, и он возвращался к своим первоначальным основам, когда он был украинским патриотом искренним, начал создавать Украинскую советскую енциклопедлию - УРЕ. И тогда мы говорили - "путь Бажана от" ура "до" УРЕ ". И" путь Павлычко от ОУН в ООН ".

Это было в 1966 году. А первый раз меня выпустили за границу в 1962 году. Была у нас такая прекрасная женщина - секретарь ЦК комсомола по идеологии Евгения Ивановна Чмихало. Она настолько восторженно относилась к шестидесятникам, что каждому сделала прописку в Киеве и каждому дала здесь по комнате - в том числе мне, Дрозду, Гуцало, Винграновскому. Это благодаря ей я первый раз поехал в Италию. Меня и там пасли кагебисты: ходили за мной двое. Как толбько хочу кда-то пойти сам, они меня под руки: "туда нельзя". Когда мы ехали уже в поезде в Киев, сидели с теми двумя кагебистами и выпивали, конечно. Я их настолько напоил,что они проехали Киев и поехали дальше, а я сошел в Киеве. Вот такая была у меня компенсация. Как потом позже у меня была компенсация с киевским университетом. Меня сначала выгнали оттуда, а в этом году дали звание почетного доктора университета.

Имею 5 или 6 снятых а те времена киносценариив. Из них "Каменный крест" по новеллам Стефаника, который снял Леонид Осыка, сейчас во многих киношколах мира показывают как образцовый.

Очень тяжело она давалась. Я 6 или 7 вариантов киносценария имел - он все время не проходил цензуру. Власти не нравилось ироническое отношение к царице Екатерине II. Практически весь этот фильм поставил Иван Миколайчук. Был там в главной роли и взял на себя миссию свести фильм вместе.

Съемочная группа, как всегда на таких киносъемках, шутила, выпивала, гуляла. А как раз должны были менять Шелеста на Щербицкого, должен был прийти его идеолог Маланчук - очень злой человек. Я поехал на киносъемки, в Полтавскую область, и им сказал: "Ребята, хотите иметь фильм - бросьте пить и гулять. Возьмитесь и за месяц сделайте все, что вы можете. Потому что вас закроют". Они меня послушали, мобилизовались и досняли этот фильм.

В Москве его посмотрели и пустили очень малым тиражом, а потом и вообще закрыли. Пленки были уничтожены. Но его спас один партийный деятель. Был такой председатель совета министров при Щербицком Ляшко - маленький человечек из Донбасса. Этот фильм ему нравился, и он, когда приезжали к нему гости из Казахстана или Польши, после рюмки говорил: "Давайте этих "козачков" посмотрим" и показывал им "Пропавшую грамот". Так этот фильм существовал на экране как "казачки" и сохранился только потому, что последняя его копия была у Ляшко. Когда позже искали, нигде его не могли найти. Только у Ляшко в ящике.

 

Это все было в 1960-70-х годах. Мы люто ненавидели тогдашнюю систему. Но оказалось, что это была лучшая пора для киностудии Довженко. Лучших, более совершенных фильмов после этого не было долго.

Читайте также: "Если бы Путин позвал к себе, неизвестно, кто из нашей властей не побежал бы"

Тогда было большое внимание к сценарному мастерству. Операторская школа была хорошая во главе с Юрием Ильенко. Режиссеров несколько интересных появилось. В различных сферах подобрались хорошие специалисты.

Впоследствии, когда пришел Щербицкий, поменялось руководство студии и началась цензура, аресты. Все боялись.

Это была двойная жизнь - с одной стороны, мы ненавидели власть, а с другой - не делали каких-то резких политических движений, потому что надо было делать искусство.