"Хочу быть с женой, а не умирать на передовой" – Артем Чех

Мнения в издании The New York Times военного, писателя, автора книги "Точка нуль" Артема Чеха

Недавно одна из рот нашего батальона вернулась с задания на востоке Украины. Когда месяц назад мы видели наших товарищей, они были улыбчивыми и веселыми. Теперь даже не разговаривают друг с другом, никогда не снимают бронежилеты и вообще не улыбаются. Их глаза пусты и темны, как сухие колодцы. Эти бойцы потеряли треть своего личного состава, и один из них сказал, что лучше бы он умер, потому что теперь он боится жить.

Раньше я думал, что видел достаточно смертей в своей жизни. Я служил на передовой на Донбассе почти год в 2015-м и 2016 году. Был свидетелем многих трагедий. Но в те дни масштаб потерь был совсем другим, по крайней мере, там, где я был. Каждая смерть тщательно фиксировалась, велись расследования, ми знали имена большинства погибших бойцов, а их портреты публиковались в соцсетях и СМИ.

Сейчас другая война, и потери, без преувеличения, катастрофические. Мы уже не знаем имен всех погибших – их десятки каждый день. Украинцы постоянно оплакивают погибших. На центральных площадях относительно спокойных городов по всей стране стоят ряды закрытых гробов. Закрытые гробы – страшная реальность этой жестокой, кровавой и, кажется, бесконечной войны.

У меня тоже есть свои мертвецы. В ходе войны я узнал о гибели разных друзей и знакомых, людей, с которыми работал, или тех, кого я никогда лично не видел, но с которыми поддерживал дружеские отношения в соцсетях. Не все они были профессиональными военными, но многие не могли не взять в руки оружие, когда Россия вторглась в Украину.

ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ: "Война с Россией будет длиться десятилетиями. Ми должны быть готовы" – Александр Хара

Я читаю некрологи на Facebook каждый день. Вижу знакомые имена и думаю, что эти люди должны продолжать писать отчеты и книги, работать в научных институтах, лечить животных, учить студентов, воспитывать детей, печь хлеб и продавать кондиционеры. Вместо этого они идут на фронт, получают ранения, у них развивается тяжелое посттравматическое стрессовое расстройство, и они умирают.

Одним из самых больших ударов за последнее время для меня стала смерть журналиста Александра Махова. У него уже был военный опыт, и, зная его бесстрашие и отвагу, внимательно следил за ним в сети. Раньше я заходил на его страницу в Facebook и был рад видеть новые посты – они показывали, что он жив. Я сосредоточился на его жизни, как на маяке в бушующем море. Но потом Александра убили и все развалилось. Одну за другой я получал новости о смерти тех, кого знал.

Я запретил себе верить, что я и люди, которых люблю, выживут. Тяжело существовать в таком состоянии, но принятие возможности собственной смерти необходимо каждому солдату. Я начал задумываться об этом еще в 2014 году, когда, еще не держа в руках оружия, уже почувствовал, что когда-нибудь смогу его взять. Так оно и сталось. За 10 месяцев, проведенных на передовой под Попасной, в Луганской области, я часто думал о смерти. Я чувствовал ее тихие шаги и спокойное дыхание рядом со мной. Но что-то мне подсказывало, что нет, не в этот раз.

Кто знает? В настоящее время моя служба проходит на северной границе, где я патрулирую часть Чернобыльской зоны отчуждения. Здесь безопаснее, чем на востоке или юге, хотя близость самовластного белорусского диктатора и сказывается на психологическом уровне. Задача нашего подразделения – не допустить повторения мартовских событий, когда россияне оккупировали северную часть Киевской области и обстреливали из артиллерии окраины столицы.

ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ: "Невероятные потери россиян будут ослаблять Россию, будут делать ее более покладистой" – Стивен Бланк

Я готов попасть в любую горячую точку. Нет никакого страха. Нет немого ужаса, как было в начале, когда жена с сыном прятались в коридоре нашей киевской квартиры, пытаясь хоть как-то успокоиться или даже уснуть среди мучительного завывания воздушной тревоги и взрывов. Грусть, конечно, есть. Больше всего на свете я просто хочу быть с женой, которая до сих пор в Киеве с сыном. Я хочу жить с ними, а не умирать где-то на передовой. Но я принял возможность своей смерти как почти свершившийся факт. Переход этого Рубикона меня успокоил, сделал смелее, сильнее, уравновешеннее. Так должно быть и у тех, кто сознательно идет по пути войны.

Совсем другое дело – гибель мирных жителей, особенно детей. Нет, я не имею в виду, что жизнь гражданского ценнее жизни военного. Но немного сложнее быть готовым к смерти обычной украинки, которая шла по жизни и была внезапно убита русской рулеткой. Также нельзя быть готовым к зверским пыткам, массовым захоронениям, изуродованным детям, телам, захороненным во дворах многоквартирных домов, ракетным ударам по жилым кварталам, театрам, музеям, детским садам и больницам.

ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ: "Ситуация в Херсоне – главная интрига военного противостояния между Россией и Украиной" – Сергей Згурец

Как подготовить себя к мысли, что мать двоих детей, месяц прятавшаяся в подвале, медленно умирала у них на глазах? Как принять смерть 6-летней девочки, которая умерла от обезвоживания под развалинами своего дома? Как реагировать на то, что некоторые люди в оккупированном Мариуполе вынуждены были есть голубей и пить воду из луж, рискуя заразиться холерой?

Цитируя Курта Воннегута, даже если бы войны не приходили, как ледники, все равно существовала бы старая добрая смерть. Но встречи со смертью могли быть самыми разными. Мы хотим верить, что нам и нашим близким, современным людям ХХІ века, больше не придется умирать от средневековых варварских пыток, эпидемий или содержания в концлагерях. Это часть того, за что мы боремся – право не только на достойную жизнь, но и на достойную смерть.

Давайте, народ Украины, пожелаем себе хорошей смерти – например, в своих постелях, когда придет время. А не тогда, когда российские ракеты на рассвете попадут в наши дома.

Перевод Gazeta.ua

×