Кажется драматичным, когда заходишь на платформу метро — где-то там, где она неглубоко, скажем, на станции Нивки, — и видишь, как с улицы сюда залетает тополиный пух.

Эти пушинки воздушным потоком несет вглубь, в темноту тоннеля, и они скоро перестают быть видимыми. Наверное, к тем пушинкам прицеплены тополиные семена, и их жаль, как и все, что исчезает у тебя на глазах, надолго или навсегда.

Это особенно остро воспринимается тогда, когда тебя самого заносит не туда, куда нужно. И ты тратишь день или два на вещи, тебя недостойные и тебе совсем не нужные. Это чужие хлопоты, чужие войны и чужое застолье после побед в тех войнах. И вот потом, еще дня два, если не больше, пытаешься вернуться к себе — нормальному и самому себе необходимому и не противному. Это в конечном итоге удается. А все равно потом впечатление такое, что какая-то часть тебя бесповоротно исчезла в том тоннеле.

Я не настолько продвинут, чтобы верить, что эти пушинки тополей где-то там когда-то прорастут. А все равно иногда, едучи в метро, приятно думать, что за окнами вагона мимо тебя проносятся густые тополиные леса.

Тратишь день или два на чужие войны и чужое застолье после побед в тех войнах

Это такая отдаленная мысль. Если к ней попробуешь поприсмотреться поближе, внимательнее — она сразу убегает.

Но она, бывает, заостряется — когда вдруг поезд метро остановится по какой-то причине в темноте между двумя станциями. И представляешь, что это впереди на колею упал ствол старого тополя. И теперь какие-то толстые веселые молодые женщины в оранжевых жилетах возятся, пытаются оттянуть тот здоровенный ствол на обочину, в тьму, а там тесно, потому что лес подступает близко к колее.

Представляется это недолго, может, четверть секунды, но настолько остро, что даже слышишь горький запах тополиных листьев, которые просачиваются в вагон из глубины тоннеля.

×