Видел недавно фотографию, на которой южнокорейские спецслужбы передавали северокорейским коллегам двух заблудившихся в море рыбаков. Исхудавшие и утомленные, они возвращались домой со странным выражением на лицах. В нем было поровну нежелания, тупого страха и сожаления. Их провожали сытые и круглолицые земляки с Юга в гражданском, а встречали такие же, как и они, анемичные и перепуганные службисты в военной форме.

Они возвращались домой, но вроде тоже из дома. Потому что там все вокруг разговаривали по-их, ели блюда их кухни, пели их песни, но, в то же время, делали это по-другому. И можно было бы остаться здесь, где производят машины и снимают фильмы, — никто же силой не тянул назад, где мавзолей, гимнастические фигуры и трудовые лагеря. Но нет: что-то зачеса лось у рыбаков слева. Как будто нельзя было себе и здесь рыбачить, а заодно отъесть немного лицо и набрать под кожу сала.

Ну, значит, нельзя было.

Мой знакомый дядя Гриня, которого уже нет на этом свете, попал подростком в немецкие лагеря, а после войны послушался мудрого совета и в Союз не вернулся. Жил во Франции и Бельгии, строчил на машинке одежду и все время только и думал: как приехать домой? Он пробыл там долгие 30 лет, выучил язык, врос в тамошнюю жизнь, завел семью и собаку. А однажды сделал то, к чему все это время внутренне готовился, — пошел в советское посольство и "выразил желание".

Не хотел курить "Житан" — травись "Примой"

— Кто вас здесь ждал? — спросил я.

— Да никто, — ответил дядя Гриня.

Мы разговаривали в его прокуренной кухне, где рядом с машинкой "Зингер" лежала подшивка "Юманите". Он собирал ее, чтобы не забыть французский. Как будто ему зачем-то был нужен этот французский здесь.

— Сам себя не понимаю, — говорил дядя Гриня и, затягиваясь сигаретой, криво улыбался. — Не хотел курить "Житан" — травись "Примой".

Я так и не спросил, где делась его собака. Но хорошо знаю, что умер он на своей земле.

×