Этой зимой, недавно, я привык к тому, что очень давно не делал, — по вечерам лузгаю семечки. Когда лущишь пальцами семечку, каждую отдельно, это, наверное, похоже на то, как монахи перебирают свои кипарисовые четки. И при этом, само собой, вспоминаются вещи мелкие, но очень важные и необходимые именно теперь.

Вот вспомнилось, что рассказывал дед Семен Митрофанович несколько месяцев назад. Когда немцы пришли к нам на Полтавщину, они обязали людей сеять мак. Его люди могли оставлять себе, а немцы забирали только пустые маковки.

Дед просто рассказал об этом да и только, без комментариев. А я уже потом догадался, для чего им эти маковки. Они же тогда наступали. Ясно, что у них в госпиталях — миллион раненых, и нужно море морфия.

Потом еще дед рассказывал, как они отступали ранней осенью. На той улице, где он живет, как раз над дорогой, около ворот, росла груша. Она родила богато, а плоды — мелкие, твердые и кислые. Даже челюсти сводит, как подумаешь о них, я знаю эти груши. Немцы были очень голодны, но отступали быстро, и им было некогда, как за два года перед этим, ходить по дворам и искать яйки-млеко. И они полностью обнесли ту грушу за одну ночь — на ходу. Те, которые шли пешком, рвали груши снизу, а которые ехали на конях и на машинах, доставали выше.

Немцы обязали людей сеять мак. Себе забирали только пустые маковки

Такие вот пустяки, а они теперь кажутся важными. Ведь не включаешь телевизор, потому что и так знаешь: там говорят о том, кто ушел, кто пришел, и что еще долго придется ждать чего-то другого. И смешивается вместе настроение оккупации и отступления, и терпкий вкус груши-дички, и горьковатый, похожий только сам на себя запах тертого мака. И охватывает спокойное отчаяние — как тогда, когда в темноте удается поймать среди листьев маленькую грушку, и говоришь сам себе: ничего, ребята, проживем.

×