1990-е для меня не является таким далеким прошлым. А тем более это не далекое прошлое для прозы. Проза не должна реагировать на то сиюминутное. Она должна осмысливать временные пласты расстоянием в 10-20 лет. На свежие события быстрее реагируют поэтические вспышки, а не проза.

Я сначала писал роман "Кляса" о конце 1980-х, после него был роман "Крещатик-плаза" - это уже совсем другая ситуация, другая страна, другое время, другой строй - 2000-е. И сейчас такой флэш-бэк - возвращение, которое втискивается между 1980-ми и 2000-ми.

Не договорил. И плюс, мне кажется, в украинской литературе очень мало произведений, которые объясняют, описывают и проживают настоящее. У нас в основном исторические романы о холодном Яре, о Даниила Галицком, или какое-то фэнтези. Я не говорю, что это плохо. Но мне вот интересно проживать современность: объяснять, пытаться отвечать, будоражить общественный интерес и мнение.

Что это было за время и которые тогда были люди. Что это за страна, какой это период, и что из него в какой-то перспективе, дальнейшей или близкой, вырастет.

1990-е - это абсолютная ломка, тектонические сдвиги. Это было время-черновик. Уже тогда писались черновики нынешней современности. Тогда закладывалось то, что сейчас изобилует и цветет пышным цветом. Корни были в 1990-х. Сейчас олигархический стан - совершенная реальность, пунктиры которой пробивались еще тогда.

Мне уже было понятно и тогда, хоть и не так явно, как сейчас, что украинско-русский вопрос все равно возникнет. Живя в Запорожье, я это чувствовал с детства. Когда в книжном магазине мне говорили: "Положи книгу, это же по-украински", на меня это действовало. Я понимал, что вечно так продолжаться не может. Со временем все больше было видно, насколько ситуация обостряется и насколько назревает проблема.

Сейчас в государстве много таких проблем, которые родом из 1990-х. Роман назван более или менее удачно - "Сны неофита". Там все неофиты. Не только главный герой, который со вчерашнего полукриминала и шпаны становится поэтом, литератором, журналистом. Его приятель Прошка с рецидивита становится миллионером.

Ощущение свободы и по крайней мере потенциальных возможностей. Я застал определенный небольшой промежуток относительной стабильности в советское время. Но это была стабильность условная, скучная и ограниченная. В экономическом измерении это 220 рублей и не более. В эстетическом плане - это разве что Михаил Стельмах и еще там кто-то. Уже совсем для эстетов - Адамо, Тон Джонс, разрешенный из журнала "Кругозор", гибкие пластинки.

В 1990-х открылись в прямом смысле горизонты миру: ты можешь поехать куда угодно, другое дело - не за что ехать.

Чем дальше, тем больше растет в новых людей какое-то ощущение и ответственности, изменения должны произойти прежде всего в себе. Раньше такого не было.

Мне кажется, что мы и не вышли из них. В принципе во многом. Это и надпись над гастрономом еще старым шрифтом, в котором слышатся 1970-е годы, или какой-нибудь щербатый круглый столик в кафе. И в сознании людей, безусловно. Оно не очень изменилось, особенно у старших. Парадоксальное сознание: все хотят перемен, но при этом сами не меняются. Изменения должны быть где-то, но они не должны коснутся непосредственно меня. Но изменений хочется. Все говорят об изменениях. Это тоже 1990-е.

Мои 1990-е были в Запорожье. Запорожье - город рабочий. Приятели мои были из рабочей, уголовной даже среды. Поэтому 1990-е мне больше напоминают какие-то сленговые выражения. Иду в 1990-е по базару. Впереди меня парень характерной внешности - "чиста канкретных парень". За киоском стоит гость из южных республик и курит. Этот ему: "Дай закурить!" - А я здесь при чем? - запротестовал мужчина. - Парень его смерил и говорит: "При деньгах". Это небольшой шедевр.

Наоборот. Конечно ностальгия есть. Скажем, в самом центре Львова абсолютно советского толка кафе, наливайка. Она не изменилась ни в чем: эти круглые столики обгрызенные, какие-то там стаканчики с томатным соком под водочку дешевую. Мне там приятно время от времени.

Я вырос в микрорайоне на окраине города. Космогония не слишком вычурная: братва, пролетариат и какая-то техническая интеллигенция. Отдельно - мусора. Но это за территорией родительского дома. А в доме всегда были книги. Отец тоже в свое время настраивался на писательскую судьбу. У него был явный талант и вкус к слову. Во мне пошла эта шестерня крутится. У нас было очень много книг. Отцу братья из Киева привозили самиздат. Стихи Холодного я читал еще лет в 10.

Уже тогда меня начали разрывать противоречия национальные. С одной стороны, во дворе рассказывают анекдоты о глупом хохле. Оно запекалось жгучей, но и сладкой злостью.

Была сложная жизнь. После завода идешь в пивную, там слышишь, как кого-то ограбили вчера, а "Егор сейчас пойдет на ДД и возьмет два куба. Тебя брать или нет?" Я, слава Богу, не кололся.

На следующий день уже скучно идти в пивбар, и ты цупиш с верхней полки поэзию и читаешь Плужника. Как-то оно уживалось. Я понимал, что это странный коктейль. Но это и хорошо для писателя.

Абсолютно. На людях я говорил по-русски. Только дома на украинском, и мыслил на нем. Вызвали бы скорую, если бы начал вдруг говорить по-украински на улице. Перейти решил резко - когда я пошел на телевидение решил: все.

От его судьбы веет холодом неосуществимости. Он не осуществился. Явно имел писательское ухо. Но не хватило, видимо, силы воли. Писал протестные письма в КГБ против русификации. Его вызывали туда. У шестидесятников есть кодовое слово "меня таскали". Так вот, его таскали, выгнали с работы. Тогда пошли болезни, и так за перо он и не взялся.

Отец был страшный идеалист. Служил на северном флоте. На корабле, когда плыли по Баренцевом морю, с головы командира сорвало порывом ветра картуз. Папа мой сдуру прыгает в Баренцуху, достает тот картуз. Когда Сталин умер, папа пустил слезу, а потом имени его произносить не хотел. Был идейным. Во время конфликта в Ливии или Алжире хотел ехать добровольцем там воевать.

Отец был типичным восточником и мне передал эту особенность. В 1970-е по улицам Запорожья не ходили люди с усами и оселедцем. Все были обычные советские люди. Но у нас были свои коды: Махно. Есть в них широта, и это не широта пьяного умиления. Широта во взгляде на вещи и восприятии. Жадан - человек с Востока, причем из таких шушеров, что казалось бы, что там украинского? А он - украинец.

Сейчас людей разъединяют деньги, социальный статус. С этой точки зрения 90-е продолжаются. Но мы уже вплотную подошли к изменению олигархического строя. Этот вопрос еще позавчерашнего дня.