Я уже привык, что каждый раз, путешествуя поездом, обязательно наталкиваюсь на разговорчивых бабулек, дедулек, которые в деталях помнят последние 50–60 лет своей жизни, свекровей с лукавыми невестками и тому подобных персонажей. Красивые женщины всегда садятся в соседние купе.

Войдя на этот раз в купе и увидев у окна красивую шатенку, я тут же глянул в билет, чтобы проверить, не перепутал ли я, случайно, место. Не перепутал.

— Это ведь "Балкан-Экспресс", да? — спросил я, все еще не осмеливаясь сесть.

Девушка кивнула, как мне показалось, приветливо и улыбнулась. Ошибки не было. Вскоре поезд тронулся. Мы были в купе одни, вагон — полупустой. Я вынул сигареты, предложил ей. Она поблагодарила, но достала из сумочки свои. Поднес ей зажигалку. Знал, что нужно что-то говорить, как-то завязать разговор. Но любой зачин казался мне банальным и заранее обреченным на неудачу. Я всегда путешествовал, уставив глаза в какую-нибудь книжку, чтобы не оказаться втянутым в разговор. Мое первое предложение удивило меня самого.

— Мой дедушка 48 лет ездил по этому маршруту. Он был кондуктором, — ее взгляд показался мне подбадривающим, и я продолжил. — Очень гордился одной своей историей. Он рассказывал ее дважды в год, на Рождество и Пасху. Это был некий ритуал. У него был шкафчик, личный, в котором держал старую кондукторскую сумку. Мы все знали, что он оттуда вынет, — уже пожелтевший номер "Голоса железнодорожника" за 1939 год. Разворачивает он, значит, этот номер, подает мне, и я начинаю читать. Читаю один рассказ, но от начала до конца. Помню, что он занимал предпоследнюю страницу. Автором рассказа был какой-то венгр. Собственно говоря, это и не рассказ был, а глава из романа, но какая разница. Автор рассказывал о том, как он несколько часов проговорил с каким-то болгарским кондуктором, не зная при этом ни слова по-болгарски. Кондуктор этого вообще не заметил. И венгр очень гордился тем, как умело он сыграл всю эту сцену и как часами наслаждался разговорчивым болгарином.

Мы все знали, что этот кондуктор — мой дедушка. Знали и то, в каком именно месте — там, где дедушка описан как "толстенький болгарин с черными усами" — он пробор мочет, что тут венгр от себя выдумал. Когда я заканчивал читать, все смолкали, дедушка закуривал папиросу и только после третьей затяжки начинал свой рассказ. Говорил медленно, считал себя искусным рассказчиком, и мы каждый раз почтительно слушали. Мне доставляло удовольствие замечать отличия от его предыдущих сказов, новые подробности, которые выныривали в каждом следующем рассказе.

В этом месте вошел кондуктор и ненадолго прервал повествование. Когда он вышел, я спросил женщину, не надоел ли ей. Она только покачала головой и взглядом поощрила меня продолжать.

— Итак, дедушка загадочно улыбался и излагал свою версию встречи с венгром. Как-то ночью проходил он по коридору поезда на Стамбул, было уже за полночь, пассажиры похрапывали. Только в вагоне первого класса курил прилично одетый господин, "низенький, толстоватый, с рыжей бородкой", — подчеркивал дедушка, будто желая отомстить за того "толстенького болгарина с черными усами". Я уже проверил его билет и собирался уходить, — продолжал дедушка, — но тому явно хотелось поговорить, потому что он задержал меня и предложил папиросу. Предложил по-болгарски, это правда, но что-то в его голосе все-таки было не болгарским. Папиросы были действительно хорошими, "с позолоченным мундштуком", такие тогда в наших краях не водились. Выглядел он человеком смышленым и таким уж милым — улыбается мне, не сидится ему в одиночестве. Да и мне одному сидеть не хочется. Но если я ведь только по-болгарски и немножко по-румы нски умею, так о чем нам говорить? Попробовал я все-таки к нему на болгарском — может как раз знает, разные ведь бывают люди. Откуда вы, спрашиваю, сударь, понимаете по-нашему? Да и за папиросу его поблагодарил. Тот только кивнул что-то там головой и похлопал меня дружески по плечу. Уже тогда я раскусил, что он ничего не понимает по-нашему, только отчего-то не хочет признаваться. Его воля, говорю я себе, вероятно, боится потерять мое общество.

И тогда мне пришло в голову, мне, — подчеркивал дедушка, — пришла мысль пойматься на его крючок. И начал я ему рассказывать обо всем, что накипело. Все можно было этому человеку рассказать, так как он ни слова не понимал. Об армии я ему рассказывал, о службе в поездах, о чудаках, которых я здесь встречал. Очень хорошо слушал тот человек. Нам, болгарам, только подай перебивать да выкрикивать: э -э, это еще что, у меня знаешь какой случай был... Не даем друг другу историю закончить. А тот господин глазами в меня впил ся и слова не проронит. В одном месте улыбнется, в другом кивнет, время от времени мурлыкнет "так-так". Не всегда кстати, но я на него за то не обижался. Делал вид, что считаю его земляком, и ему было приятно. Все ему мог сказать. Немного есть таких людей, которым можешь сказать все. А такого, как говорится, и обругать можешь, и пожаловаться ему — все примет. Выходит, что лучше всего люди могут поладить тогда, когда вообще друг друга не понимают. И ему приятно, и мне, и вроде и дурим себя оба, а все-таки нам хорошо.

Дедушка явно увлекался рассказом, если доходило до демонстрации двух металлических пуговиц (об этом и венгр упоминал в своем рассказе). Он всегда носил их с собой, и они были для него самой дорогой памятью. То единственное, что осталось ему от отца, убитого во время Балканских войн где-то в этих краях.

Дедушка почти не помнил отца и очень дорожил этими двумя пуговицами. Никогда с ними не расставался. Показал их иностранцу, а тот начал подбрасывать их в руке и смеяться. Для него это были просто себе пуговицы. Тут дедушка не выдержал и расплакался, как дитя малое — это по рассказу венгра. А по дедушкиной версии, он только глянул на него с презрением и немедленно отобрал пуговицы. За малым не дошло до драки, — продолжал рассказ дедушка. — Так меня тянуло ему рассказывать, даже сам забыл, что он ничего не понимает. Попал в ловушку, которую сам подстроил. Потом стало мне досадно, что я так грубо с ним обошелся. Попросил прощения, но уже не был уверен, понимает ли он меня. Когда-то вроде и не было всех этих наших языков, мы их откладывали в сторону и прекрасно друг друга понимали. А теперь каждый ставит свой язык перед собой, как стену — чтобы, не дай Боже, ничего через нее не перелетело. Мы попрощались по-людски, но и доныне мне как-то досадно.

Лучше всего люди могут поладить тогда, когда вообще друг друга не понимают

Такую вот историю мой дедушка рассказывал только по праздникам, дважды в год, на Рождество и Пасху. Других праздников он не признавал. Тот человек действительно оказался иностранцем, да еще и каким — венгром! — выкрикивал дедушка. Для него венгры из-за их языка были самыми большими иностранцами. А еще и к тому же оказался писателем.

После того случая дедушка еще 30 лет ездил в поездах, но так ему и не удалось еще раз встретить того господина. Так же, как не удалось еще раз с кем-нибудь так чудно поговорить, — говорил он. И в завершение истории, прежде чем сказать "на здоровье", дедушка произносил фразу, которую все присутствующие за столом уже могли хором продекламировать наизусть: "Видите, что значит язык. Он думал, что меня обманывает, потому что в одиночестве ему не сиделось. Я думал, что его обманываю, потому что и мне одному быть не хотелось. А язык взял, да и обманула нас обоих. Но так приятно мне еще никогда не было".

Так говорил в конце мой дедушка, бывший кондуктор, и кричал "на здоровье".

Женщина напротив меня продолжала смотреть на меня выжидающе, будто не хотела, чтобы история заканчивалась. Я воспринял ее взгляд как комплимент — никогда не умел и анекдота как следует рассказать, а на этот раз, кажется, удалось. Пауза все-таки показалась мне неприлично затянувшейся. Мы закурили. И вдруг она неожиданно протянула мне руку и сказала:

— My name is Kathrin. I don"t know your language but it was а great story.

(Меня звать Кэтрин. Я не знаю вашего языка, но это была чудесная история.)

×